Потом я напомнила себе, что отец, которого я жалею, – вовсе не настоящий отец, а вымышленный, архетипический, мифологический, мой потерянный отец. Напомнила себе, что моего настоящего отца, каким он мне запомнился, послание Борда не расстроит, напротив, он тут же броситься защищаться, как будто движимый инстинктом. Последними словами, сказанными мне отцом семь лет назад, когда я в последний раз говорила с ним по телефону, было: «Посмотри в зеркало – и увидишь психопатку».
Было солнечное субботнее утро, начало июня. Я сидела на подоконнике в зале, где только что отпраздновали выпускной. Мы с одним парнем из оргкомитета прибрались и открыли по пиву.
Он рассказал мне, что учился в Трондхейме вместе с моей сестрой Осой. Надо же, прикольно, кто бы мог подумать? Он рассказывал всякие смешные истории о тех временах, когда они с Осой учились в Трондхейме, я смеялась, а потом позвонила Осе, с которой уже много лет не общалась, и сказала: «Угадай, с кем я сейчас пиво пью!» И передала трубку парню. Они поболтали, и всем нам было весело, и тогда я позвонила Борду, с которым тоже много лет не общалась, и тоже сказала какую-то ерунду, и Борд засмеялся. Возможно, я все-таки скучала по Борду и Осе – не зря же я, выпив и потеряв бдительность, принялась им названивать. Я позвонила и Астрид и повторила историю, и все прошло неплохо, хотя Астрид держалась более настороженно. Она знала меня лучше других, помнила, что у меня бывают перепады настроения, и наверняка поняла, что я выпила. Тогда я позвонила родителям – почему бы и нет, если уж пошла такая пьянка? Я действовала, не думая, мне, видимо, казалось, что все пройдет так же хорошо, как и со всеми остальными. Трубку сняла мать, и я как раз собиралась было рассказать о том парне, который учился вместе с Осой, когда мать прошептала – наверное, обращаясь к отцу: «Это Бергльот». И, наверное, она включила громкую связь, но это до меня дошло потом, когда разговор наш закончился так, как закончился. Мать наверняка включила громкую связь – хотела доказать отцу, что она на его стороне и не станет со мной шептаться за его спиной. А может, это он потребовал, чтобы она включила громкую связь. Не дав мне и слова сказать про университетского приятеля Осы, она тут же перешла в наступление и злобно спросила, как я могу вести себя подобным образом по отношению к ней и отцу, откуда во мне эта неблагодарность, ведь они ради меня из сил выбивались, помогали, как могли, за что я обошлась с ними так жестоко? Я оказалась совершенно не готовой к такому повороту. Даже потом, позже, мне не всегда удавалось понять, почему же я была настолько не готова, я что – думала, они тоже будут весело болтать с однокашником Осы? Наивно, ничего не скажешь. Мне пришлось срочно спускаться с небес на землю. «Когда отец умрет, – проговорила я, – ты прекратишь задавать подобные вопросы. Тогда ты сама ко мне придешь, – так я сказала, – но будет слишком поздно». Трубку взял отец – да, мать наверняка включила громкую связь: «Посмотри в зеркало – и увидишь психопатку!»
Я часто думала, что если отец умрет, то мать захочет наладить со мной отношения, но будет поздно. А сейчас я произнесла это вслух. Значит, уже поздно. Вот такой я стала, такой решила стать, безжалостной. Посмотри в зеркало – и увидишь психопатку! А вот таким стал отец, решил стать или ему казалось, будто другого выхода у него нет, кроме как научиться быть безжалостным. Борду хотелось, чтобы отец испытывал чувства, которые он не в состоянии был испытывать, – так я думала, – и послание Борда он воспримет вовсе не так, как Борд на то надеется. Для отца мейл Борда станет доказательством неблагодарности – это слово отец часто произносил, говоря о нас с Бордом. А мать, Астрид и Оса, увидев этот мейл, только головами покачают. Если, конечно, отец даст им его прочитать. Взрослый мужчина, которому вот-вот стукнет шестьдесят, выговаривает собственному отцу за какие-то пустяки.
Никто, кроме Астрид и Осы, это письмо больше не увидит. Если о нем и упомянут, – чтобы красочнее описать обстановку в семье, – то скажут, мол, Борд, которому уже почти шестьдесят лет, такой инфантильный, что набросился на отца с обвинениями, потому что в детстве отец не желал смотреть, как Борд играет в гандбол.
Это послание для них – как с гуся вода, и Борд это тоже наверняка знает, он и не надеется, что его поймут, ему просто хотелось высказать все напрямую, пока еще не поздно и ради себя самого.
Я прочитала мейл Ларсу вслух. Слушал он внимательно, а когда я умолкла, сказал: «Ой». Ларс и сам был отцом, у него был сын. «Ой», – повторил он. И задумался. Падал снег. «Нам хочется, чтобы наш отец нас замечал, – проговорил Ларс, – в этом все дело». Снег падал, а собака гонялась за снежинками. «Для мальчика нет ничего важнее, – сказал Ларс, – для него главное – чтобы отец его заметил. Поэтому и письмо написал».
Мы немного помолчали. Потом Ларс сказал, что они с отцом тоже были не очень близки. Что слегка отстраняться от собственных детей вообще свойственно отцам того поколения и что тогда все было иначе – это лишь сейчас отцы играют вместе с сыновьями в хоккей и гандбол. Значит, наш отец лишь слегка отстранялся от нас? «Нет, – возразила я, – даже обычные отцы, может, особых чувств к сыновьям и не проявляли, но они гордились, когда сыновья выигрывали парусные и лыжные гонки и хвастались этими победами перед другими отцами, наш же отец вообще ни разу не похвалил Борда, он вообще никогда о нем хорошо не отзывался. Отец боялся. Когда человек никогда не дрожит, значит, у него не хватает смелости, а отец не дрожал. Он ни единым жестом не проявлял собственной слабости – и ему казалось, что похвали он Борда, и это будет расценено как слабость. Вся построенная отцом система держалась на страхе. Прояви он слабость, и все обрушилось бы, вот чего отец боялся. Он мог бы приблизить к себе Борда, но для этого тому надо было бы подлизываться и пресмыкаться, а этого Борд не желал. Отец все мерил деньгами, но ему не нравилось, что Борд разбогател, потому что теперь, когда Борд стал богатым, отец потерял над ним ту власть, которую давали ему деньги».
«Хорошо, что я не богат», – сказал Ларс.
«Разумеется, с годами отец подобрел, – добавила я, – мне так показалось. Но его отношение к Борду не изменилось, отец этого не в силах поменять или не хочет. Самого худшего он все равно не написал, – сказала я, – Борд тут только симптомы перечисляет. Наверное, самое худшее сформулировать у него не получается, ведь тогда ему вновь придется стать ребенком».
Десятое декабря и снег. Я махнула рукой на работу, и мы молча гуляли по лесу, по притихшему и побелевшему миру. К вечеру, в метель, Ларс уехал, и я снова осталась одна. Надвигалась темнота, и снег валил все сильнее. Я сидела на веранде и курила, хотя вообще-то не курю. Печки там не было, поэтому я потеплее оделась, курила, пила вино и смотрела на падающий снег. Мне надо было браться за работу, редактировать статьи, а я сидела в темноте, курила, пила и смотрела, как за окном растут сугробы.
Когда я чуть за полночь вернулась в дом, то увидела, что звонила мать. Ее номер я все же внесла в память телефона, чтобы, если она позвонит, ненароком не ответить. Мать оставила сообщение. Она просила меня перезвонить. Опять Борд и дачи. Ее голос сбивался, как обычно, когда она хотела разжалобить меня. Как в детстве, когда она заходила ко мне в комнату, садилась на кровать и говорила, как ей больно, больно оттого, что я не послушалась ее. Она выплескивала на меня свою боль, вставала и, выйдя из комнаты, закрывала за собой дверь. Наверное, на сердце у нее становилось легче, а вот мое сердце тяжело колотилось. Когда она бесчисленное количество раз звонила мне поплакаться про свой роман с Рольфом Сандбергом, когда она звонила и угрожала покончить с собой, так что я часами утешала ее и отговаривала от самоубийства, потому что мы же так ее любим и без нее не обойдемся, – каждый раз ее голос дрожал от жалости к себе.
