Белые же одежды, сильно поразившие Вия Ивановича, оказались на поверку и вовсе комбинезонами радиационной защиты, видимо, парочка навещала его в карцере, так сказать, попутно, в перечне прочих, дополуденных дел, да и гадать нечего, в сопровождении коменданта и в спецкостюме Тюря мог ходить только в одно место – в открытый вакуумный отсек, этакий изолированный кусочек космического пространства на юго-восточном отшибе станции, очевидно, что по исследовательской нужде. Жезлы тоже были никакие не жезлы, и как он сразу не разглядел! Доктору Подгорному сделалось стыдно за дремучее свое мракобесие. Индукционные ловушки с пробами, составленные вместе на манер подстаканников, вот что это было такое. Тюря таскался с ними постоянно, даже денно и нощно, вот теперь запряг и Рукосуева в помощь.

– Вы, батенька мой, ешьте, ешьте. Если голодны. Я мимоходом. Так сказать, в виде должностного лица, спрвждаю. Вот. – Рукосуев мотнул что было силы головой в сторону сопевшего Тюри, руки коменданта были напрочь заняты ловушками, тем самым лишая его привычной огненной жестикуляции.

– Я после. Я обожду, – предупредительно отложил в сторону свои пакетики Вий Иванович. Разгруженная матрица мигнула удовлетворенно индикатором и лениво заскользила к выходу.

– Как же вас угораздило? Золотой вы мой? – то ли сочувственно, то ли для порядка спросил Рукосуев, точно определить Вий Иванович бы затруднился, он вообще скверно разбирался в людях. Старался научиться, мол, терпение и труд все перетрут, но не перетерли, дохлый номер, и Вий Иванович остался при своем. При полном непонимании индивидуальных мотивов и поступков. В то время как общество целиком в историческом плане всегда являло для него открытую книгу, каждая отдельная особь этого общества ввергала его в искреннее недоумение. Или, что много хуже, в предосудительный самообман.

– Сам не знаю, товарищ комендант. Угораздило. Как вы изволили выразиться. Сижу. Но я не жалуюсь. Хотелось бы только узнать, надолго ли?

– Не могу сказать. Не в моей кмптенции, – Рукосуев чихнул, ловушки, поставленные в пазы одна на другую, угрожающе закачались, – ах, ты ж! Аллергия у меня на них, что ли. Всю дорогу, до сюда и туда. Я к вам привел, а сам пойду дальше. Вы, Гсандр Скрвич, давайте свои тоже, я снесу. Пока вы здесь собеседуете. Я к вам, батенька вы мой золотой, привел, согласно разрешению, товарища.

– Не уроните только. И не чихайте. Та-ак… Тю-ю-ю… что же вы пусторукий такой, Рукосуев, ну держите, держите крепче, за донышки, – волновался Тюря, передавая драгоценный научный клад в «дырявые руки» коменданта. – Теперь идите, аккуратненько, на-под стеночкой… Здравствуйте, Подгорный, я к вам поговорить. О насущном.

– Да, конечно, с радостью. Здравствуйте, Агесандр Оскарович. Будьте любезны, присаживайтесь, – услужливо предложил Вий Иванович, машинально заозирался, в поисках «тучки» или иного достойного седалища, и тут вовремя сообразил, что присаживаться его визави, собственно, некуда. В карцере имелся только упругий с подогревом пол и на нем спальный конверт, в данный момент аккуратно сложенный в один из углов. Правда, за короткой синюшно-прозрачной ширмой притаился…м-м-м…, образно говоря, гигиенический многофункциональный агрегат. Но предлагать гостю в качестве сидения туалетный «толчок» вышло бы неловко.

Тюря, однако, согласно кивнул и плюхнулся небрежно на пол прямо посередине карцерного отсека.

– Как уходить будете, сообщите по «самотеку», – напомнил в дверях замешкавшийся Рукосуев.

– Тю-ю-ю! Это еще зачем? Камера открывается только снаружи. Я сам захлопну. Или не доверяете?

– Хе-е! Вы скажете тоже, Гсандр Скрвич! Порядок такой, ну да ладно. Пока я там ваши ловушки донесу! Ловушки-хлопушки-опушки вы мои!

– Осторожней! Да идите уже… остряк-самоучка… Да, так я к вам, Подгорный, – Тюря развалился на полу, вытянув во всю длину костлявые ноги, чью журавлиную худобу не скрадывали даже просторные штаны комбинезона. Он расстегнул ворот и дальше двойной замок до пупа, в карцере сразу запахло застарелой одеколонной нечистотой и свежим потом, Тюря совершал омовения по случаю, когда вспоминал об этой, цивилизующей человека, процедуре, или когда окружающие вынужденно напоминали ему об острой необходимости соблюдать хоть относительную телесную гигиену. Тюря на частые напоминания никогда не обижался, высвистывал в ответ свое многогранное «Тю-ю-ю!» и шел себе мирно принимать душ, если по дороге не отвлекался и не забывал о цели путешествия. Пока ему не напоминали еще раз – однако, никого это не раздражало, даже такую привереду, как Валерия, все считали Тюрю кладезем мудрости, будущим лауреатом Премии Открытия, так что реши он даже усесться «по большой надобности» посреди Атриума Со-Беседы, никто бы не возмутился и не всполошился, потому как доморощенному гению позволено многое, если не вообще что угодно. Хотя никаким гением Тюря не был и в первом приближении, уж это-то Вий Иванович понимал отлично, как и то, что «Лукошку» нужна была своя «повесть о настоящем человеке» и свой «последний герой», а кто лучше подходил на эту роль, как не эксцентричный «завгравлаб», эпатирующий станцию своим запахом, нестриженными патлами и ногтями, в придачу к бесконечным непонятным для большинства экспериментам, чье наглядное результативное воплощение в виде ловушек как раз сейчас таскал по всей станции взад-вперед комендант Рукосуев.

– Вы, Подгорный, задали неправильный вопрос, – не без рисовки, бросил Вию Ивановичу небрежно Тюря.

– Простите? Какой именно вопрос? – он постарался быть предельно вежливым. Теперь особенно. Вдруг именно от «завгравлаба» зависело решение его будущей участи?

– Сами знаете. Или забыли? Вы спросили – надолго ли вы здесь? Так вот, вопрос неверный.

– Очень может быть, Агесандр Оскарович, очень может быть. А какой, по-вашему, был бы верный?

– Очевидно! Верно было бы спросить – за что я здесь? – Тюря раздраженно брыкнул ногой, будто поражаясь глупой недальновидности собеседника.

– Я думаю, это бесполезно. Я уже пытался узнавать. У Рукосуева. Когда он помещал меня сюда, в карцер. Но он был не в курсе, а более я ни с кем не говорил. Распоряжение пришло неожиданно, и третьего дня, аккурат после завтрака меня сопроводили. С какой целью и кто был инициатором данного решения, мне неизвестно. Что, впрочем, совсем неудивительно.

– Инициатором был я, – коротко и решительно, вот так Тюря!

– Великодушно извините? – глупая его боязнь вляпаться не туда, спросить не то, выдать себя с головой эмиссарам многоножки заставила задать этот детски наивный, с интеллигентским вывертом, удивленный вопрос, «лепетный», как выразилась бы, например, Валерия.

– Извиняю, – Тюря, вроде бы отнесся благосклонно и всерьез, что будет дальше? – законное любопытство. Хотите, удовлетворю?

– Премного буду обязан. Я, видите ли, ни на секунду не допускаю, что вы, Агесандр Оскарович, по злому умыслу могли… забавы ради, так сказать… наверное, дело нешуточное, – Вий Иванович залебезил, словно упреждая возможную противную весть, и сам стал себе противен. Ах, зачем он впадает в иллюзии! И могли. И даже забавы ради. И по злому умыслу. Кто угодно из НИХ. Но плетью обуха все равно не перешибешь. Однако не безразлично ли ему, доктору Подгорному, что подумает о его храбрости и трусости какой-то Тюря? Лишь бы оставили его в покое. Ящеры.

Он впервые откровенно изумился парадоксу. С одной стороны, ему – о, наитие свыше! – оказалось в сущности наплевать, то есть, безразлично, что думают о нем ЭТИ люди, да их мысли о себе он в грош не ставил, впрочем, как и о многих иных предметах! С другой – до какого-то отвратительного содрогания, порой переходящего в минутный ступор, он по обыкновению ждал для себя зла. Вот так просто: ждал зла. Может вовсе и не он, но крохотный зайчик, притаившийся беззащитно в его груди, робкий, длинноухий, одинокий, именно он ждал. И по большей части дожидался. В том или ином роде. Иногда его подкупающая вежливость и желание стушеваться спасали дело, иногда нет, все зависело от постороннего ему человека, от его воли, сиюминутного настроения, и даже порой от удачной мимикрии – удавалось ли обмануть хищника вкрадчивостью незаметности, и направить мимо своего пути, мол, иди куда шел, подальше, охоться, ярись, рви жертву в куски, а здесь ничего нет, лишь сорняк и палые листья, мираж, потерянное время.