Строго говоря, именно Тонечка первой решила подсесть к нему в кафетерии, а уж Валерия, высокомерно-недовольно поджав губы, последовала за сестрой, будто фарфоровая пастушка в нарядном платье за упрямой овечкой через канаву. Да и как иначе, Тонечка направляла с двух рук перед собой оба подноса-дрона – модель «полет-шмеля», бюджетный вариант, – так что, определенно, у второй ее половины был шанс остаться без завтрака, уклонись она вдруг в иную сторону. В итоге дроны благополучно приземлились в нишах стола, сестрички же умостились на подушках «тучках» рядом с Вием Ивановичем, причем лишь Тонечка просто и без затей, капризная двойняшка ее долго ерзала попкой, словно бы не все «тучки» были одинаковые, но именно Валерии досталась особенная, с браком. Однако Вий Иванович догадывался – дело было не в «тучке», дело было в нем. За столик доктора Подгорного редко подсаживались молодые интересные персонажи мужского пола, тем более, из числа влиятельных, и какой интерес выходил Валерии в обществе человека мало сказать, что второго сорта, но много хуже, потому как у доктора Подгорного вообще никакого сорта не было, не полагалось. Он получался, словно поручик Киже, только навыворот, облик и материальное тело он, безусловно имел, но во всем остальном был фигурой секретной, статусом не обладающей. Двойняшки знали о нем то же, что и все, то же, что знал сам о себе Вий Иванович – он пал жертвой таинственного проекта «Мантикора», в котором по доброй воле нипочем бы участия не принял. Но в том-то и заключалась вся подлость ситуации с Вием Ивановичем, что доброй его воли никто не спросил. Совершенно. Впрочем, о происходящем он очень даже догадывался, да и как иначе? Иначе – его бы не отобрали. Не выкрали бы. Не арестовали бы. Хотя последнее слишком. Никто его не арестовывал, хотя бы потому, что не выдвигал обвинения, даже и в заморочном преступлении. Его просто выхватили из социума, без спроса и без согласия. На веки вечные или на время, кто знает? Конечно, тот, кто решает. Решает чужие судьбы. Но с «решателем» своей судьбы доктор Подгорный был незнаком.
– Варево, – буркнул Вий Иванович себе под нос, ни к кому не обращаясь, сестрички давно уж принялись потрошить положенные им порции, сам он все никак не решался взяться за ложку, сильно смущал ядовито-синий цвет продукта, предлагавшегося, как первое утреннее блюдо.
– Кхм! Что бы это значило? Варево! – вздернулась Валерия, будто ее задела в полете злобная оса.
Что бы это значило? Хотел бы доктор Подгорный знать. Запах у глазированного синевой «непонятно-чего» тоже был какой-то синий, синюшный, химический, опасный.
– Вам не нравится? – сочувственно поинтересовалась Тонечка, так, словно могла по волшебству предложить нечто иное взамен.
– Я говорю, варево. А может, парево. Или жарево, – Вий Иванович улыбнулся ей. – Боязно пробовать. А вам?
– Мне? Нормально. Обыкновенно. Если вы о цвете, то… это не страшно. Вы не волнуйтесь. Это съедобно. Это просто так, – внушительно и с расстановкой ответила Тонечка, желая успокоить расстроенного соседа.
– Как скучно мы живем, – с упреком встряла Валерия.
– Вам виднее, – на всякий случай согласился Вий Иванович.
– Конечно, мне виднее. Как скучно мы живем! Из-за вас, между прочим, тоже. И не возражайте!
– Не буду, – доктор Подгорный виновато распаковал свою ложку-зубатку и даже погрузил ее в ядовитую лазурь. Зачем зря дразнить гусей?
– Нет, вы возражаете, возражаете. Пассивно. А между прочим, это мы придумали. Не с Тонькой. Не с ней. Куда ей! А с девочками. Еда должна быть как картина. На камбузе остался пирожный краситель. Нет, ну поглядите, какая прелесть! Омлет в индиговых тонах.
– Так это омлет! – Вий Иванович про себя вздохнул с облегчением. Бог с ним, с красителем, хотя бы пищевой, не из ремонтных лабораторий.
– Еда должна быть съедобной, Валя, – довольно разумно напомнила сестре Тонечка, – и не должна отпугивать от себя людей.
– Кого это она отпугивает? Вия, что ли? Не хотите, можете не глядеть! Называется, стараешься для этих самых людей, а они! И прекрати называть меня Валей, тысячу раз уже сказано: Лера, Лера! Если не Валерия!
– Вполне оригинальное сокращение. Лера. Романтическое, – похвалил доктор Подгорный, и заслужил мир. Валерия кивнула в его сторону, и, слава богу, отстала. Переключилась на купоросный омлет.
– Вы ешьте. Ешьте, – тихо пожелала ему Тонечка.
– Я ем, – Вий Иванович согласно-обреченно уткнулся в тарелку. Синева безнадежно испортила вкус даже такого, казалось бы, элементарного кулинарного изделия, никак было не избавиться от ощущения, будто жуешь отраву с подвохом, тем более краситель имел сладковато-коричный привкус, неистребимо омерзительный. Закрыть глаза? Но Валерия может обидеться. К чему дразнить гусей? Снова мысленно повторил Вий Иванович. Это была его любимая присказка. Он словно бы спасался за ней. От чего? Скорее от кого. От своего укоряющего Я.
Это вовсе не было раздвоением личности, и не получалось у него назвать собственное внутреннее несогласие двойственностью характера. Характер был один, и Вий Иванович был один. Одинок. Здесь. А к одиночеству на людях он так и не смог привыкнуть, или, говоря сухим ученым языком, адаптироваться. Он рано женился, да и до этого… в общем и целом, вокруг него всегда были домашние люди, милые, теплые, пусть порой не самые умные на свете, но он утешался тем, что для семейного круга это и не нужно, и не важно. Главное, нерушимо. Его дом, его крепость. Как далеко и безвозвратно осталась эта чудная крепость! Пала под натиском – нет, не штурма, не осады, – обыкновенной разлуки. Нет, не пала, насильственно отделена, будто раковина от отшельника. Голый он теперь, голый. А близкие его? Нельзя представить, что столь быстро и столь просто люди его домашнего мира позабудут его, не то, чтобы отвернутся от судьбы, но отчаются, поставят крест, будто на покойнике. А ведь он живой. Здоровый. Даже ничем не болен и не собирается, за физической формой здесь строго следят. Но им-то сие неизвестно, может, их страдания куда мучительнее от бессильного страха за него.
Он один теперь, среди… Проблема, или скорее дилемма, была с ним всегда. По крайней мере, Вий Иванович совсем не помнил того времени, когда проблемы не было. Наверное, где-то далеко, в раннем-раннем детстве, укрылся момент ее рождения, а может – он так и родился с ней, как с генетическим кодом, изначальная программа страха, плюс кумулятивный эффект, с течением жизни страха становилось все больше. Но он всегда хотел преодолеть – тут-то проблема и перерастала в дилемму, или-или, и никак никогда не разрешалась, словно замкнутый круговорот. Он вовсе не был, и не есть теперь пораженец и трус, он был и есть… А кем он был, кто он есть – доктор Подгорный? Он или НЕ он?
Раньше, прежде, там, на Земле, в родном столичном городе, порой воображал он. О себе. Успокоительно. Будто бы он человек, случайно занесенный машиной времени в… допустим, в Меловой геологический период, однако он, Вий Иванович, не погиб, выжил…, допустим, чудом, выжил в…, допустим в глинобитной хижине, которую построил на каменистом плато, где не водилось ящеров, по крайней мере, крупных, и даже подружился потом с…, допустим, с археоптериксом, если допустить, что они вообще были приручаемы. И вот он, Вий Иванович, живет на этом плато, ловит рыбу в горном ручье…, допустим, форель, или что там могло плавать и ловиться? – ведь что-то же могло? – если коротко, он нашел пропитание, сплел одежду из травы, этакую гавайскую юбчонку из папоротника или хвоща, глупо, но допустим, отчего же не допустить. Такое его существование – как бы и рядом с динозаврами, но словно бы в стороне: не съедят, если не найдут. Воображаемое им обстоятельство он применял в реальности, подобным экстравагантным образом отгородившись от слишком тесного контакта с прочими людьми, оттого как раз, что контакт такого рода не приносил доктору Подгорному никогда и ничего, кроме разочарований и неприятностей. Но созданная им умышленно дистанция, его репутация умницы-чудака помогала скрывать все тот же укоренившийся в нем страх перед ящерами, кишмя кишевшими кругом, будто бы выделяя Вия Ивановича, отделяя его на таинственный остров, на неприступное плато, куда разрешался вход исключительно домашним и близким, иногда коллегам – вроде бы ручным, оттого неопасным птеродактилям. Все это доктор Подгорный себе воображал. Не без доли сентиментальности. Словно бы легкая эта сентиментальность, ему присущая, именно была теневым отражением его же страхов.
