- Смотрите, смотрите - ведь это Рафаэль! - Но тут же спохватился и добавил: - Нам Рафаэлей не нужно, нам нужно новое, современное искусство!
Тут члены студенческого комитета, сидевшие за столом, подхватили:
- Да, да, нам Рафаэлей не нужно, нам нужно новое, современное советское искусство!
Николай, обескураженный такими возгласами, так и сел. Потом опомнился, вскочил, начал собирать свои работы и отошел с ними в угол, сед на стул около своих работ, стал что-то беспорядочно складывать, но от волнения рисунки стали выпадать из его рук. Он снова и снова их складывал, потом стал перевязывать шпагатом. В голову приходили разные мысли, они хаотически прыгали. Тут же возникали мысленно вопросы, на которые он не мог дать ответа. Он пребывал в ужасном смятении, хотелось провалиться сквозь землю. "Неужели полный провал?" - думал он. И тут он вспомнил стихи одного молодого поэта, где говорилось: "Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля". Этот психоз захватил тогда многие слои творческой молодежи и даже Машкова. "Вот она, борьба "нового" со "старым", как обернулась против меня. Я ведь пролетарий, вернее даже, нищий студент, люмпен-пролетариат (как тогда называли), а получил удары от "Пролеткульта". Да, тут что-то не так!" думал Николай. Вдруг он услышал голос наклонившегося над ним Машкова:
- Ну что вы так сильно огорчились? Ведь мы же вас приняли. Это они так кричали на вас, а на самом деле никто из них так рисовать пока не может. Приходите хоть завтра и начинайте. Мы с вами поработаем, а новому искусству мы вас научим.
Радости Николая не было предела, даже перехватило дыхание, но сколько стоило это переживание. Его приняли - была одержана большая победа. Он долго переживал и пришел в общежитие поздно вечером. Из комнаты, в которой он должен был жить, утащили койку, и он вынужден был спать на полу. Когда он обратился к коменданту общежития, тот выслушал и заворчал:
- Ох уж эти пробивные молодчики, всегда тащат, что плохо лежит! Ну и художники пошли! Будем искать, а пока как-нибудь устраивайся.
Николай немного взгрустнул . а потом сказал про себя: "Ну и шут с ней, с этой койкой! Буду спать пока на полу".
Итак, у Николая началась новая жизнь.
Поначалу было как-то не по себе, трудно было привыкнуть к общежитию, вернее ко двору, где корпуса высоких домов подходили друг к другу, так что напоминали какой-то колодец. Чтобы увидеть небо, надо было сильно запрокинуть голову. Двор напоминал урбанистический пейзаж. "Эти корпуса, очевидно,- вспоминал Николай Степанович,- были доходными домами, где квартиры, сдаваемые зажиточным жильцам, были с высокими потолками, большими окнами и дверями". Теперь они были отданы под студенческие общежития и квартиры профессоров.
Приближался первый день учебы, и Николай решил пораньше лечь спать. Он разложил свои этюды на полу, под голову положил любимый ящик-этюдник, накрылся шинелью и глубоко заснул. Проснулся рано с тревожными и мучившимися его мыслями об искусстве. Он задавал себе извечные вопросы "как быть?" и "что делать?" и мучительно искал ответ.
Вскоре он уже был в мастерской. Здесь он встретился с Ольгой, с которой не так давно расстался. Встреча была радостной, теплой . Ольга еще раньше привлекала Николая своей непосредственностью и интеллигентностью, а теперь он заметил в ней еще одну черту - строгость. Она уже некоторое время училась у Машкова и с удовольствием рассказывала о нем Николаю. Потом познакомила его со своими близкими подругами и со старостой. Наконец в мастерской появился и сам Машков. Только теперь Николай смог его рассмотреть по-настоящему.
Из воспоминаний Николая Степановича: "Это был еще молодой человек высокого роста, лет тридцати восьми, атлетического сложения, необыкновенно живой. Темные волосы и небольшие сильно подбритые с боков темные усы по моде того времени. Живые карие глаза говорили о его веселом, жизнерадостном характере. Он приветственно помахал всем рукой и прошел в угол мастерской к шкафу, где лежали предметы и ткани для натюрмортов. Затем на подиум взошли несколько натурщиков, и все студенты приступили к работе. Так начался первый день занятий по новому искусству у Машкова".
Студенты были очень разными по степени подготовки, по объему знаний, по способностям, но всех их объединяло стремление постичь новое искусство. Для Николая начались радостные, но трудные дни познаний в искусстве. Постепенно он стал привыкать к новой жизни, но привыкнуть к мысли, что надо сжечь Рафаэля, чтобы стать современным художником, он никак не мог.
Он часто вступал в дискуссии с молодыми художниками, читал литературу как по искусству, так и по философии. Ему казалось, что все, чему он учился, теперь как бы не нужно, новая школа исключала старую. Анатомия, которую он так тщательно изучал, не нужна, перспектива не нужна, рисунок не важен, все отрицалось. "Голый человек на голой земле,- думал он,- и никаких традиций. Это с одной стороны. Но с другой стороны все это в какой-то степени даже интересно. Новые дерзания, новые поиски". Главным ему представлялось понять самого Машкова. Его мастерская была всегда переполнена молодыми художниками, он как магнит притягивал к себе юные дарования. В то время творческая жизнь, как море в непогоду, бурлила и кипела. Молодежь буквально захлестывало множество "измов": академизм, натурализм, импрессионизм, постимпрессионизм, пуантеризм, кубизм, фовизм, лучизм. экспрессионизм, футуризм, конструктивизм, супрематизм и т. п.
Машков вел занятия по-своему, у него была собственная система в живописи. Раз в неделю по субботам он водил своих студентов в Музей новой западной живописи Морозова и Щукина, как в баню,- промывал, как он сам говорил, глаза студентам от иллюзорности и натурализма. В студии он делал очень интересные постановки из разных предметов. Натурщиц он любил полных, розовых, с золотистыми волосами. Сажал их около зеркала. "Писать их надо было,- вспоминал Николай Степанович,- утрируя оттенки. Например, видишь зеленоватый - пиши зеленый, голубоватый - синий и т. д. Может быть, такое утрирование и было необходимо, чтобы обрести смелость и решительность в живописи". Машков ставил натюрморты для студентов из тех же предметов, что и сам писал: оранжевые тыквы, подносы, кувшины, лошадиные черепа, металлическая посуда и т. д. Рисовали кистью и в цвете, а после делали рисунок черным толстым контуром, видимо подражая учителю. Он требовал писать в полной силе цвета, например, такие натюрморты как белое на белом или розовые всех оттенков. Луначарский дал высокую оценку натюрмортам Машкова, сравнил их с мастерством разве только недосягаемых корифеев голландских натюрмортов. В старой академической школе натюрморт не имел такого значения и считался только первоначальной ступенькой обучения; здесь же, во ВХУТЕМАСе, он стал самостоятельным жанром живописи. Николая сильно захватил натюрморт и он стал любимым его жанром на протяжении всей творческой жизни. Любовь к натюрморту ему привил Машков; он заряжал учеников своей необыкновенной, могучей энергией. Сам же Машков увлекался русским лубком, кубизмом, был мастером портрета, пейзажа, натюрморта.
Никакие трудности, невзгоды не останавливали молодых художников. У них существовал такой лозунг: "Никогда не сдаваться, всегда искать и находить выход из трудного положения". А трудностей в учебе было слишком много, уже не говоря о холоде и голоде. Холстов не хватало, писали на оборотной стороне или на грубой мешковине, проклеенной и загрунтованной. Не было подрамников - делали их сами; не было красок - терли их сами; не было кистей - слегка подогревали и вытягивали старую стертую щетину, удлиняли и снова писали. Все это делали под чутким руководством Машкова.
"Голь на выдумку хитра" гласит старая русская пословица, и это действительно было так. Были и такие времена, когда в мастерской кончались дрова, наступал холод. Работать было нельзя, но и тогда находили выход из создавшегося положения. Вместе с Машковым ездили в подмосковные леса, сваливали деревья, распиливали их на бревна, делали санки и подсанники, впрягались в них как бурлаки и везли на себе. В первой упряжке был сам Машков. Когда везли бревна по Москве, собиралась толпа зевак. Одни смотрели молча, другие гоготали и выкрикивали: "Ленинские лошадки! Советские бурлаки!" Но так или иначе бревна довозили, а потом распиливали их на дрова. Стали топить, и в мастерской немного потеплело. Машков решил поставить на подиум обнаженную натурщицу - тогда еще молодую знаменитую Осипович. Ее писали многие поколения художников. Она позировала и Машкову. Он посадил ее в той же позе, как и на своей картине 1918 года. Но холод есть холод, а тепла печурки было недостаточно. Все увлеченно писали в пальто и валенках. Тело натурщицы посинело и стало почти фиолетовым, но она героически сидела, а все ученики тоже посинели, но продолжали писать. Этот эпизод настолько врезался в память Николая, что спустя 50 лет он напишет картину на эту тему.
