Марушка не спорила — ей-то придется провести вечность на острове и когда-нибудь получить доступ ко всем книгам. Она быстро училась местному распорядку: утром приходила пить бодрящий настой из пряных трав, закусывая куском теплого хлеба, днем хлебала разведенную водой кашу, а ночью толкалась в очереди за сухариками — недоеденным с утра хлебом, подсушенным под солнечными лучами. Ночные трапезы ей не нравились. Сухарей разрешалось грести сколько душе угодно, и в толчее её постоянно норовили потрогать.
Остальные ученики хоть и проводили дни за книгами, вечерами превращались в обычных мальчишек. Поэтому, Марушке приходилось следить, в исследовательских ли целях её щупают или пытаются самым наглым образом залезть под юбку. Носить кусок ткани, в который следовало особым способом наглухо заматываться, она отказалась. Сарафан, полинявший и местами потертый, сохранял слишком много воспоминаний — слишком болезненных, но Марушка не решалась от него избавиться.
Однажды вечером Ярви сподобилась показать ей залы, куда разрешалось заходить беспрепятственно всем обитателям острова. Со стен, закованные в тяжелые рамы, глядели искусно нарисованные люди — будто живые.
— Выдающиеся ученики, — объяснила Ярви.
— Здесь одни мужички почему-то, — воробышком нахохлилась Марушка, разглядывая их.
— Может быть, когда-то увековечат и меня… — они прошлись по зале, пока Ярви не остановилась у изображенной на холсте девушки. — Жаль, мне не стать первой.
Марушка взглянула на рисунок. Темные волосы обрамляли скуластое лицо и мягкими волнами опускались на плечи. Васильковые глаза смотрели прямо — в самую душу заглядывали. И всем она была хороша, только нос с хищной горбинкой, напомнил Марушке о Самборской княгине. Она попятилась, пытаясь скрыться от взгляда нарисованной красавицы — но куда не вставала, та глядела с рисунка строго и будто осуждающе.
Ярви не заметила этого:
— Великая чародейка! Хоть и бросила обучение — её будут помнить за невероятную силу духа и жажду к познаниям, — восхищенно прошептала она и добавила, не скрывая зависти: — Ты столькому могла обучиться у неё! Невозможно ведь вот так просто взять и из ничего создать живое существо! А мудрейшие единогласно согласились, что ты больше всего походишь именно на человека. И уже точно решили, что никакой ты не голем из глины, оживленный чародейским дыханием.
Марушка отшатнулась и затрясла головой:
— Так это что же… Федора?..
— Никто здесь не одобряет её поступка. Подумать только — высосать все чары стихии! Теперь даже Совет обессилен, — сжала губы в нитку Ярви. — И, знаешь, я бы на её месте ни за что не отказалась от престола по праву старшинства и не бросила бы обучение. Ведь если она создала такое, как ты, как многого могла бы достичь?
— Она людям ушла служить… А лет ей тут чуть больше, чем мне… — Марушка не могла оторвать взгляда от рисунка, жадно рассматривая черты лица наставницы в юности. — Это очень давно было, наверное…
— Перед самым началом войны. Через несколько дней, после того, как портрет закончат, она вернется домой, чтоб опустошить реки от чар и создать ключ. Ты не знала, что ли? — искренне удивилась Ярви.
— Значит, это не моя Федора, — бросила Марушка.
Она покидала зал с тягостным ощущением. Её наставница — согбенная седая старуха со скверным характером и тяжелой рукой ничем, кроме хищного носа не напоминала красавицу с полотна. Холодным цепким взглядом ещё разве что… И высокими скулами. И еще чем-то едва уловимым. Но, даже если и так, то уж никак она не могла приходиться сестрой княгине Радмиле! Ведь нельзя же состариться и осеребриться косою за всего-то шестнадцать лет! Даже Роланд, — а его язык бы не повернулся назвать стариком, — выглядел моложе Федоры, а на деле выходило, что он старше… Марушка выскочила на улицу. Она столького не знала о наставнице! Ничего, выходит, в сущности, не знала.
Ярви не пошла за ней, и девочка ходила в темноте по двору, натыкаясь на запертые двери башен. Подруга объяснила ей, что в каждой хранятся книги — и чем выше строение, тем важнее и древнее, а иногда и откровенно опаснее содержимое фолиантов, что сокрыты внутри. Ярви, хоть и казалась зазнайкой и всем видом показывала, что Марушка для неё не больше, чем объект изучения, видно, радовалась компании: до прибытия той, она оставалась единственной девушкой на острове.
Марушка опустилась на камень. Подобрала колени к груди и опустила голову. Как ни крути, выходило, что Федоре едва за тридцать. Конечно, она уже немолода, но и не древняя старуха… Наставница могла брать силу, как Чернав, из костей, но тот, наоборот, хорошел собою, стоило ему прикоснуться к мертвечине… А Федора всегда оставалась одинаковой, даже когда ворожила — морщинистой и седовласой.
В голове крутилась смутная, не приобретшая еще очертаний мысль и, казалось, стоит только ухватить её за хвост, как все встанет на свои места. Марушка напряглась и замерла, но от раздумий ее отвлек шорох. Будто заяц в высокой траве всполошился. Девочка поднялась и сощурилась, оглядываясь по сторонам. Никого кругом — только кружили светлячки, оставляя яркие полосы в ночном воздухе, и стрекотали пучеглазые мухи — цикады.
Она долго стояла, пока, наконец, не заметила крем глаза движение в зарослях змеевника у подножия башни.
— Стой, — приказала Марушка. «Мальчишка опять», — фыркнула она про себя. Наверняка караулил. Может, как и Ярви, надеется разгадать тайну её сотворения.
Мальчишка не спешил выходить. Тогда Марушка пошла навстречу. Оставалось всего несколько шагов, когда светлое пятно, затрещав ветками, взметнулось и сбило её с ног. Марушка ухнула и шмякнулась на землю, приложившись затылком о мощеную дорожку. Перед глазами взмыл сноп искр. Она хотела потереть ушибленное место, да руку прищемило.
— Бью челом, госпожа, и прошу простить великодушно… — придавивший её, похоже, действительно принялся биться головой о землю. — Не доносите матушке, токмо. Выпорет! А я ж дурного не хотела… Поглядеть — и всё!
Голова у Марушки кружилась, а земля, казалось, ходила ходуном. Она столкнула навалившееся на неё тело, и перевернулась. С трудом встала на четвереньки и попыталась выпрямиться.
— Матушке не донесете? — пискнули сзади.
— Это я еще подумаю, — мстительно пробурчала Марушка: на затылке явственно прощупывалась шишка. — А ты, — встрепенулась она и повернулась, — на нашем наречье говоришь?
— Говорю, госпожа, еще как говорю! — с готовностью отозвалась чернявая девчонка, кое-как замотанная в серую мешковатую одежку. Глубоко посаженные темные глаза смотрели прямо, а на пухлых щеках играл румянец. — Так скажете или нет?
— Не скажу, — смилостивилась Марушка. — Я думала, Ярви тут одна такая только… А еще ты есть, оказывается.
— Сравнила тоже! Госпожа Ярви постигает учение, — звонко засмеялась та, отряхивая от земли пухленькие руки, — а мы с мамкой харчи готовим, одежи стираем и прибираемся ещё. Аль ты думала, тут все по волшебству?
— Разве мудрейшие пускают чужаков?
— Какие ж мы чужаки? Мамка, как меня носила, захворала дюже сильно. Батька думал — помрет, да и повёз сюда. Измором остров брал. Мудрецы мамку полечили и оставили тута: отработать.
— А отец? — спросила Марушка.
Если Ярви была холодна, как студеная ночь, то чернявая пышечка навевала мысли о ранней и еще теплой осени — уходить почему-то не хотелось.
— Не дождался — на войне сгинул. Мамка меня в честь батьки и назвала. Горыня, — девчонка протянула руку с короткими пальчиками, с недюжинной силой сжала и затрясла Марушкину ладонь.
— Меня Марью… — Марушка помедлила, — нарекли.
От напоминания о том, что матери у неё никогда не было, а наставница не приютила сиротку, а слепила, будто хранилище для чар, да еще и назвала, как в голову пришло — травой сорной, как ножом резануло.
— Вот и раззнакомились, — просияла Горыня. — Ты заходь к нам, — она кинула на дверку каморки, — харчи, бывает, остаются — подкормим. А то худющая — страх! А я пойду — пылюку прибрать надобно, — чернявая прислужница вздохнула и с неприкрытым недовольством поглядела на самую высокую башню, разрезавшую шпилем небо.
