Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Дядя Федор так привык к своей незаметной, спокойной и почти свободной жизни в школе, что перестал бояться и пятиться, а поэтому, задержанный вдруг на входе десятиклассником Стефановичем, не заметил его повелительного жеста - руки на своем плече - и не глядя ее отпихнул как что-то обременительное. Стефанович догнал нарушителя порядка. Схватил за рукав школьной куртки. Потащил за собой, будто на привязи.

В школе этот десятиклассник учился всего два года, пришел однажды на новенького в тот самый один-единственный класс, но с тех пор уже почувствовал силу. Это в него влюблялись девочки, а учительницы - и молодые, и постарше - сами того не замечая, по-женски кокетничали cо смуглым мускулистым блондином. Одноклассники во всем уступали, если и не заискивали. Фамилия, что казалась иностранной и уже поэтому волнующей, вполне оправдывала себя. Он родился и вырос за границей. Папа его был послом в экзотической африканской стране. Родители отослали его на родину, под надзор бабушки - доучиваться в простой советской школе и зарабатывать комсомольскую характеристику для поступления в потомственный институт. Но почему-то Стефанович не принимал участия в комсомольской жизни, с вызывающей грубостью отказываясь от лестных общественных поручений, зато стал капитаном школьной волейбольной команды и вообще отличником по физкультуре. Если просили рассказать об экзотической африканской стране, особенно учителя, то принимал нарочито глуповатую позу лектора и как на политинформации докладывал о голодающих Африки, загнивающем капитализме и системе апартеида. Гримаса презрения всегда мучила его лицо. По школе то и время порхали слухи о каких-то пикниках, которые он устраивал для одноклассников на пустующей родительской даче: там смотрели стонущее видео, пили полусладкое советское шампанское, теряли невинность. Стефанович хранил спокойствие и один молчал о своей щедрости, этих сказочных попойках и о девушках, что становились на его даче женщинами с теми, кто в ту же ночь становился с ними мужчинами, - а участники пикников без промедления распускали сплетни о себе самих, горделиво оповещая и обо всех обретенных пороках. Только если бы хотели выяснить, что же известно о новичке, оказалось бы, что ничего о нем до сих пор не знают, а все впечатление производили заграничные вещи, в которые он одевался, дача, пикники, голливудская внешность. Никто из одноклассников не мог назвать себя его приятелем; не мог вспомнить, чтобы он сам заходил к кому-то в гости, да и вообще интересовался другими, - но это не привлекало внимания.

Дядя Федор был обречен и все же то бодался, то брыкался, а Стефановича забавляло, что невзрачный паренек пытался оказать сопротивление, и поэтому он медлил, как на арене, да еще уворачивался играючи от этих жалких попыток, держа его от себя на расстоянии вытянутой руки. Происходящее тут же собрало зрителей. Мы тоже стояли и смотрели, хотя могли накинуться все на одного, но было страшно побороть свое смущение перед благодушным мускулистым красавчиком. Вдруг раздался треск - оторвался рукав. Стефанович уныло отступил на несколько шагов. Дядя Федор оказался на свободе, и, трогая рваный клок на плече, будто рану, только морщился и без шума плакал, судорожно глотая воздух. Стало так жалко его, что у нас тоже выдавливались из глаз слезы. Всех душило чувство мести. Стефанович спокойно ждал. Но дядя Федор увидел себя окруженным толпой... и убежал. Мы нашли его в саду, где чахли старые неухоженные яблони, посаженные когда-то давно учениками в день первого сентября. Он отказывался вернуться в школу и не шел домой. Оторванный рукав можно было пришить, а обиду стерпеть, но всем хотелось правды, чтобы Стефанович был наказан за то, что сделал. Наказывать же его было и не за что: дядя Федор хотел пройти в школу без сменной обуви, а когда не пропустили, то сам стал вырываться из рук дежурного, который только схватил его, чтобы остановить, и даже не ударил. И это дядю Федора ждало в школе и новое унижение, и наказание за хулиганство.

Уже прозвенел звонок на первый урок. Возбужденные и почему-то окрыленные, мы решили, что не пойдем в класс. Решили не все, а несколько человек, которым было противно чувствовать себя трусами. Вдруг дядя Федор ожил и вспомнил: "Пошли за Игорьком... Нужно рассказать Игорьку..." Впятером мы куда-то пошли. По пути поняли, что он ведет нас прямо к Митрофану, у которого и решил искать правду, зная к нему дорогу и ничего не боясь. В наших глазах это было подвигом. А чувство, что все мы встали на защиту друга, которым казался теперь каждому из нас дядя Федор, так упоительно кружило голову, будто подвиг совершал каждый из нас.

Митрофан с Вонюкиным встречали новый день в беседке детского сада. Там они, наверное, мыкались еще с ночи. Лежали на маленьких низких скамейках, курили - а скоро уже должны были вывести на прогулку малышей. Взгляд Игорька был хмурым, мутным. На заспанном лице отпечаталась какая-то паутинка. Сначала говорил только дядя Федор. Потом все подняли голос и наперебой докладывали о том, что произошло в школе, чувствуя, как бывший ее ученик, проснувшийся утром на скамейке детского сада и страдающий теперь похмельем, начинал что-то с тоской вспоминать, обдумывать и понимать: вздыхал, сопел, сплевывал, ворочался. Вонюкин крикливо порывался тут же послать кого-то из нас за пивом и вообще ревновал к дружку, справедливости у которого мы просили, - а тот неожиданно ободрился и, казалось, сам уж повел нас за собой. Вонюкин ныл, матерился, но шагал рядом.

Перемена. Пустующий первый этаж. Дежурные маются от скуки - нечего делать. Только десятиклассники вышмыгивают перекурить в укромных нишах у парадного подъезда. Входит дядя Федор, за ним порог школы переступает Игорек. Стефанович хмурится при виде незнакомца. Они уходят в сад, подальше от глаз; деловито обсуждая, решили, что драться будут там, - и больше ни слова ни о чем. Курильщики жмутся друг к дружке, будто успели продрогнуть. Дядя Федор остается неприкаянно стоять у школы. Они одиноко уходят по асфальтовой дорожке между еще зеленеющих стриженых кустов - Стефанович заметно спортивней Игорька, тот ему по плечо, и кажется, что теряет силы в своих обносках, - и все молчаливо провожают их глазами, точно расступаются; только Вонюкин порывался кинуться на красавчика, но услышал окрик Игорька, вдруг взявшего Стефановича под свою защиту, и угомонился.

Яблоневый сад глухо затих. Была осень.

Стефанович еще долго не показывался в школе, а у Игорька не заживала ссадина на разбитой губе. Он с удивлением трогал ее пальцами, будто живое существо, и восхищался: "Вот все целое, а губищи - это у меня всегда в кровь!" С того времени мы каждый вечер собирались в беседке детского сада или ходили выводком за Игорьком, не понимая, что порой ему было некуда идти. Постепенно он свыкся с нами, стал меньше пить и думал уже как будто обо всех. Вечно недоволен был Вонюкин. Он раздавал глумливые клички, но Игорек за ним не хотел повторять, и поэтому никто уж не откликался. Вонюкина с детства дразнили то "рыжим", то "вонючкой". За что ему досталась такая фамилия, он не понимал и мучился, мечтая ее при получении паспорта поменять, а пока что придумывал подходящую. Можно сказать, Вонюкина мучило, что его не любили. Но для окружающих было пыткой даже смотреть на него - и видеть по всему лицу вздувшиеся гниющие прыщи.

Наше времяпрепровождение заключалось в поисках некоего важного дела, которое мы окутывали тайной, если что-то тайное и не увлекало за собой: то мы искали клад на берегу Яузы, то вознамерились своими силами раскрыть убийство, когда на территории детского сада однажды был найден так и оставшийся неопознанным труп мужчины. Не понимаю, что было игрой, а что жизнью. Мы слушались Игорька. Не знаю, когда он был самим собой - превращая с нами свою жизнь в какую-то военно-спортивную игру или в другое время суток, исчезая куда-то по ночам вместе с Вонюкиным и появляясь - похожий на мертвеца, c мертвенно-сизыми губами, мертвым взглядом. Вонюкин ухмылялся и говорил, что он вор и умрет в тюрьме, раз уж там родился, - и это Игорьку льстило, нравилось, как будто успокаивало нервы. Он придумал плавать на пенопластовых плотиках по Яузе и рыть землянку на зиму. Он воображал себя капитаном пиратской флотилии, командиром фронтового блиндажа, а мы были его морячками и солдатиками, хотя всерьез учились терпеть боль, отвечать за cвои поступки и даже слова. Но научить чему-то житейскому Игорек не мог, разве что пугал рассказами о тюрьмах с лагерями, которых знал столько, будто сам отсидел полжизни где-то там, за колючей проволокой и решетками. А потом поучал, что надежнее всего в жизни - работа автослесаря или хотя бы крановщика; они с Вонюкиным пошли в училище, где учили на крановщиков.

2
{"b":"66849","o":1}