И мне снится сон, многократно виденный прежде… и я все так же не могу проснуться.

– Он вернулся, мисс Анна, но не таким, каким вы ждали его, – произносит Хаксли.

Услышав эту фразу в очередной раз, я уже не способна почувствовать что-либо, кроме усталости. Перед моими глазами стоит черная стена. Мрак разойдется позже – после того, как Хаксли известит меня о событии, разрушившем всю мою жизнь.

Следующие минуты заполнены мраком и тишиной. Там, где прежде было холодящее осознание, теперь – зияющие пустоты. Наконец Хаксли объявляет – монотонно и мрачно, словно сообщает о собственной смерти:

– Мистер Сноу умер, мисс Анна.

Какой торжественный и печальный миг. Думал ли Хаксли, что мой отец доигрался?

Мрак распадается быстро тающими хлопьями, и теперь я вижу сутулую спину Хаксли, его поднятое лицо на тонкой старческой шее. Я смотрю на него сверху, стоя на длинной лестнице; ступени под моими ногами выстилает новый алый ковер – как вскоре выяснилось, непозволительная для нас роскошь.

У Хаксли морщинистые провисшие веки, глаза обесцвечены старостью, отчего он кажется слепым. Хаксли уже полвека служит в нашем доме, он бесконечно древний, как та терракотовая индейская статуэтка в гостиной, и столь же бесконечно добрый. Он нянчил меня, а прежде моего отца, и помнит не старым еще человеком моего дедушку, ушедшего до дня моего появления на свет. Хаксли стал слаб и рассеян. В действительности от него мало толку: он забывает, какой день недели сегодня, забывает имя кухарки, забывает передать письмо сразу после того, как возьмет его из рук почтальона (впрочем, в этих конвертах давно не приходят письма, только счета). У него дрожат руки, и поэтому он больше не подает чай…

Однако мы с отцом любим его и бережем его гордость: если Хаксли узнает, что только из любви к нему мы держим его в доме, он уйдет, и поэтому мы стараемся чаще поручать ему всякие мелочи, притворяясь, что они важны для нас. Хаксли верит – он полезен, возможно, даже незаменим – и всем доволен. Старики как дети – с ними легко хитрить… Мой бедный Хаксли. Мне больно представить его нынешнее существование… Рядом с ним нет людей, которым он нужен.

– Мистер Сноу умер на корабле. Уже близко к берегу, – продолжает Хаксли.

У папы была больная печень. Утешая меня, расстроенную его очередным отъездом (в детстве я переживала папочкины отлучки болезненно), Хаксли однажды с упреком заметил о его болезни: «От разгульного образа жизни…» И тут же умолк. Вырвалось. Хаксли давно знал то, что мне стало известным только после смерти отца.

По моим щекам текут слезы. Я понимаю, что это настоящие слезы, и также понимаю – Хаксли далеко. В родном доме, стены которого когда-то казались такими неотъемлемыми, теперь живут чужие люди… и мне никогда не вернуться в него.

Лишь сон, но от него в сердце такая тяжесть…

– Кто эти люди, Хаксли? – мой испуганный шепот.

– Это моряки с корабля. Корабль называется «Фортуна», – Хаксли делает паузу и деликатно откашливается в тайной надежде, что до меня дойдет и он избежит необходимости объяснять.

На этом и других кораблях – плавучих казино – мой отец проводил много времени. Гораздо больше, чем со мной. Больше, чем где-либо еще. А я считала, что мой отец путешественник… До чего же я наивна.

– Они принесли тело.

Мой папа превратился в тело. Я не узнаю его. Это белое неподвижное лицо – чужое. Но я должна подойти… Сочувствие Хаксли так ощутимо, как нечто материальное. Правила есть правила, и я не могу развернуться и бежать от этого ужаса, что обрушился на меня столь внезапно. Я спускаюсь по лестнице очень медленно, не отрывая ладони от перил. Хаксли подает мне спокойную, обманчиво сильную руку (но я же знаю, каких усилий ему стоит заставить ее не дрожать) и ведет меня. Перед нами расступаются люди, черные и смутные, выглядящие для меня как столбы мрака. Должно быть, они беззастенчиво рассматривают мое лицо (страх и горе притягательны), но в моем отчуждении мне безразличны их взгляды.

Я вижу длинный деревянный ящик, лежащий на столе, и…

Что-то ледяное и мокрое упало на мою щеку, скользнуло к подбородку. Вздрогнув, я подняла голову. Потолок надо мной расплывался, мерк ослепительный блеск хрустальной люстры (новой люстры – папочка привык жить на широкую ногу)… Затем все утонуло во мраке.

Снова холодная вода брызнула мне на лицо, и я окончательно проснулась. Дождевые капли летели на меня сверху из приоткрытого окна, ползли по запотевшему стеклу, оставляя чистые дорожки. Дождь расходился, поезд же, напротив, замедлял ход. Мы остановились возле какой-то станции. Дождь ударил в полную мощь, ничего нельзя было разобрать, лишь синевато и тускло светил фонарь.

– Станция Блэк Ривер! – приглушенно объявил проводник, заглянув ко мне.

Я взяла свой небольшой саквояж и встала.

– Мисс, вам помочь? – спросил проводник.

Я покачала головой.

– Спасибо, у меня немного вещей.

Я проследовала за проводником вдоль купе. Пассажиры спали. Было очень тихо, только слышалось, как шелестит дождь. Проводник взглянул на меня украдкой, должно быть, отмечая мое бледное лицо и скромную одежду, затем оглядел неприветливую станцию Блэк Ривер. Он явно мне сочувствовал, и я напряглась, как испуганная мышь.

В этом чужом мире все воспринималось мною враждебным и опасным, даже то, что в действительности не являлось ни тем, ни другим. Я была как маленькая лодка, которую унесло штормовое море, оторвав от надежного причала.

– Надеюсь, вас встретят, мисс, – сказал проводник. – Как-то здесь мрачновато, вы не находите?

– Наверное, – робко пробормотала я, слишком уставшая, чтобы о чем-нибудь думать.

Спустя минуту поезд отошел от станции.

Я осталась одна.

Дождь не унимался. Я переложила саквояж в другую руку и раскрыла зонт, который, впрочем, плохо защитил меня от косо летящих капель. Все, что я могла сделать, – повернуться к дождю спиной.

Я ждала около часа, промокла, продрогла и совершенно отчаялась. Неужели обо мне забыли? Если это так, то что мне делать? Все здесь было мне незнакомо, и не было никого, кого я могла попросить о помощи, даже если бы решилась обратиться.

Наконец во мраке послышался рокот, поначалу едва различимый в плеске льющейся воды. Я не решалась верить своему слуху, пока его правоту не подтвердило зрение: из плотной завесы дождя возник автомобиль, ломая жесткие струи.

Прошелестев по мелким камушкам, автомобиль остановился возле меня. Дрожащая и жалкая, как собачонка, я смотрела в темные окна, ожидая, когда откроется дверь и меня позовут. Но прошла минута, две, три, а меня не окликнули. Темные окна взирали на меня с угнетающим безразличием. Осмелевшая от холода, я постучала в стекло, за которым тлел маленький огонек папиросы.

– Мое имя Анна Сноу, – пропищала я и сама себя едва расслышала. – Меня обещали встретить.

Громадная лохматая голова за стеклом как будто бы качнулась, кивая. И тогда я совершила самый безрассудный поступок в своей жизни – я открыла дверь и села на заднее сиденье жуткой машины.

Человек за рулем не взглянул на меня. Безмолвный, нажал на газ.

Автомобиль (не новый, шумный, тряский; я немного разбиралась в автомобилях – мой папочка обожал их) увозил меня в неизведанное. Если бы я знала заранее, что ждет меня, я бы выпрыгнула на ходу, не заботясь, что могу переломать ноги. А, впрочем… может быть, я осталась бы сидеть где сидела.

Пока же я была в полном неведении о грядущих потрясениях. В один момент мне казалось, что мы едем нестерпимо долго, в другой – что прошло всего одно мгновение. Я не спала и не бодрствовала. Я ежилась от холода; прижималась спиной к неудобной спинке; боролась с приступами тошноты; боязливо вглядывалась в затылок молчаливого человека и вдруг растворялась в дожде и тьме за окном.