- А что? Поеду, Константиныч, ей-богу, поеду! Хоть напоследок покатаюсь. Дорогая она, эта путевка?
- Сто пятьдесят с чем-то либо сто шестьдесят.
- Э, дорогонько, дорогонько!
- Так оплачиваем-то ее мы, - успокоил Тарас Константинович. - И на дорогу, думаю, еще подкинем.
- Так-то оно так... - Морозова остановила на директоре спокойный прямой взгляд. - Константиныч, скажи ты мне по совести: не обидятся люди? Нашли, мол, кому дать - старой песочнице! Есть ведь и помоложе меня, что заслужили.
- А ты не заслужила, Анна Павловна? - почему-то начав волноваться, спросил Тарас Константинович. - Разве ты чем хуже других?
- И не хуже ровно. Да и не лучше. Как все.
- Сколько ты у нас в совхозе проработала?
- Ну сколько? С октября сорок первого.
- А сомневаешься, - упрекнул Тарас Константинович. - Четверть века, выходит. Да еще с загогулиной.
- Как привезли, так в тот день и вышла. - Анна Павловна раздумчиво покачала головой. - Сам, поди, помнишь.
Тарас Константинович помнил.
Спасаясь от мелкого холодного дождя, эвакуированные жались под навесом хозяйственного сарая, с баулами и узлами, разношерстно одетые и грязные; приглушенный беспокойный гул их голосов доносился из коридора сюда, в кабинет, - Тарасу Константиновичу было и жаль их, и стыдно перед ними. Война, как чудовищная взрывная волна, выбила их из родных гнезд; они, уже видевшие бомбежки, смерть, горе, ждали от него немедленной помощи, решения своей участи, - он встречал их в теплом кабинете, в защитном кителе с белоснежным подворотничком, в хромовых сапогах, покуривая легкий душистый табак и мучаясь от собственного бессилия. Забрали главного агронома, зоотехника, агрономасадовода, большинство механизаторов, лучшие машины - с кем, как ему было работать дальше? С маникюршей из Смоленска, глядевшей на него еще полными ужаса глазами? Со стариком-гримером, у которого от старости дергалось веко и тряслись склеротичные руки? Как их всех расселить, накормить, найти подходящую работу? Чем, наконец, унять собственную тревогу, которая как тяжелым молотом бухала в его и без того не очень здоровое сердце? В довершение секретарь обкома, у которого он побывал вчера, - взвинченный, задерганный звонками, - отчитал его, как мальчишку.
- Чтоб я больше от тебя ни о каком фронте не слышал! Ясно! Мы бронируем директоров совхозов, годных к строевой. А ты не строевик - смотрел я твое личное Дело, не ври! Пойдешь писарем или в похоронную команду - от тебя что, больше толку будет? Поезжай работай - там твой фронт. Гони мясо, молоко, зерно, хлеб - все гони! Сколько можешь. Вот за это и спрашивать будем. Да так, что фронт тебе еще манной небесной покажется!
Чертыхнувшись, Тарас Константинович свернул и закурил новую папиросу, вызвал секретаршу.
- Зови сначала тех, кто с ребятишками.
Вошла статная черноволосая женщина в потемневшей от дождя жакетке, с отброшенной на плечи шалью; несмотря на измученное, довольно еще молодое лицо и синие полукружья под глазами, взгляд ее был тверд, даже спокоен.
- Ну и дороги у вас, - сдержанным и все равно сильным чистым голосом сказала она.
- Обыкновенные, районные. - Директор в душе подосадовал: опять интеллигенция. - Садитесь. Откуда вы?
Фамилия?
- Из Москвы. Морозова.
- Из самой Москвы? - Тарас Константинович жадно глотнул табачного дыму. - Ну как она там?
- Бегут. Как крысы, бегут, - жестко, темнея, сказала женщина. - А Москва стоит.
- Чего ж вы так о людях? Вы же тоже уехали.
- Трое ребят. Велели ехать.
- Каких лет? - с некоторой надеждой спросил Тарас Константинович.
Она поняла его - перечислила, не уточняя, сын или дочь, не называя имен.
- Шесть, восемь и одиннадцать. Не работники.
- Понятно... А где вы работали?
- На галантерейной фабрике. - Женщина устало и машинально пригладила рукой чуть вьющиеся на лбу и, должно быть, все еще мокрые волосы. Зонтики делали,
- Муж есть?
- Троих без мужа не заводят.
- Где?
- Где ж ему сейчас быть.
- Офицер?
- Солдат.
Прикидывая, Тарас Константинович в затруднении побарабанил пальцами по столу.
- Какую же вам работу дать?
- Любую, - равнодушно откликнулась Морозова. - Свинаркой, телятницей.
- А сможете?
- Попробую. Девчонкой жила у тетки в Подмосковье, по хозяйству помогала.
- Это вот замечательно, - обрадовался директор. Повеселев, он написал распоряжение в столовую и коменданту - на каморку в бараке, честно предупредил: - Барак нежилой. Придется самим там подмазать, щели заткнуть.
- Сумею, - коротко кивнула Морозова.
- Аи да Москва! - впервые за весь день улыбнулся директор.
- А что Москва? - не принимая шутки, устало и строго переспросила женщина. - Москва - город рабочий.
Как всегда бывает в жизни, все как-то мало-мальски образовалось, притерлось; через месяц совхоз в районе ставили даже в пример того, как надо трудоустраивать и заботиться об эвакуированных. Тарас Константинович не обманывался, прекрасно понимая, что в этом заслуга скорее самих эвакуированных, стойко переносящих невзгоды, нежели дирекции совхоза с его весьма ограниченными возможностями. В постоянных заботах он на какое-то время упустил из виду Морозову, а когда снова столкнулся с ней, оказалось, что в животноводческом цехе она уже считалась одной из лучших работниц; называли ее чаще всего не по имени, а коротко - москвичка. Добралась она однажды и до директора, потребовав, чтобы на телятник немедленно доставили глину, песок и воду: из-за нехватки людей многие животноводческие помещения ушли в зиму неподготовленными, а та первая военная зима была суровая.
- Поморозим - подохнут, мне их отогревать негде, - хриплым, застуженным голосом говорила она, стоя перед ним в заплатанном ватнике, перетянутая на высокой груди крест-накрест старой шалью и до самых бровей повязанная темным платком.
В декабре пришли первые радостные вести о разгроме фашистских войск под Москвой. Поздним вечером, по пути домой, Тарас Константинович решил зайти поздравить Морозову: в совхозе она была единственной москвичкой, и заодно посмотреть, как она устроилась.
Нашарив в барачной темноте коридора обросшую инеем дверную ручку, он вошел и крякнул: так бедно, да что там - убого жила, оказывается, его работница со своими тремя ребятишками!
