© Осипова Н. М., 2019

Мечты, мечты… Сладкий дурман человеческого тусклого бытия… Длительно мечтать – значит бесстыдно обманывать и обкрадывать самого себя по-крупному, откладывать хрупкое и заветное на «потом», которое всегда находится где-то «далеко»… Я тоже мечтала… десятилетиями… Но когда первый раз посмотрела приближающейся старости в глаза, то первое, что сделала – запретила себе мечтать больше одного дня. Оставила лишь неуемное желание, которое плавно переходило в действие. Так я поехала в Псков, а затем – в Михайловское…

Путь до Москвы был мною уже проторенным – год назад на старости лет я окончила Литературный институт. И дорога из таежной глубинки Красноярского края до родной столицы оказалась привычной – голодной, трудной, нудной. Из окна вагона смотреть особо было не на что: заброшенные дома, ленивая тупая нищета, грязь, серость…

Жесткий полумрак Казанского вокзала также не располагал к беспечной задумчивости – я прытко рванула с перрона, стараясь сразу и резко отбрасывать накидывающийся из вокзальных углов темный клочковатый страх. На московские диковины смотреть не потянуло – я столько раз за шесть лет учебы в Москве слышала брезгливое «понаехали тут…», что теперь было бы явным перебором добровольно собирать на себя добавочный негатив… Может быть, именно по этим двум причинам Ленинградский вокзал показался праздничным, как долгожданный Новый год. И люди в псковском поезде тоже были другие, спокойные, неторопливые, с тихим говором, какие-то, прости Господи, небитые…

Благодатная псковская земля, почитаемая мною со школьного детства, встретила ответной радостью, августовской сытостью, тихим теплым светом. С душевным восторгом неспешно обошла псковские храмы, множество раз дотоле посещаемые мною лишь в сновидениях. Не единожды слышала, что город Псков наособицу приметен из космоса – его намоленные места излучают чудесный свет. Душа встрепенулась при встрече с Кремлем и вечевой площадью, пробежала мысль, что и мне бы неплохо позаимствовать у древних псковичей достойное качество – стоять как гора, несмотря ни на что, вопреки всему. Подобрала у кремлевской стены камушек, подержала сначала в руках, привыкая к его мощи, а потом спрятала в карман рюкзака – на тот случай, если память ослабеет, а силы иссякнут.

По мосту пешком перешла реку Великую к Ольгинской часовне – месту, с которого по преданию святая Ольга увидела из облаков Божественный свет – три луча. Помолилась с тихой радостью и благодарностью, в окне часовни зажгла свечку в честь памяти великой русской святой. Летописи Руси хранят не так уж много женских имен, в столь же громадной степени повлиявших на историю Отечества, как княгиня Ольга. Долго смотрела на пламя свечи – оно то вытягивалось, становясь узким и желто-оранжевым, то, промигавшись, замирало, укорачиваясь и краснея в центре светового ядра.

Не удержалась, позволила себе спуститься с бережка к воде. Кто-то очень умный дал реке такое имя – Великая. Полноводная, сильная, цвета темного пива сверху и почти черная в глубине, она притягивала магической своей мощью, властно не пуская на волю, и непонятно было, кто на кого смотрел, я на нее или, вернее, она на меня. Умывшись прохладной живой водой, ощутила легкость – будто целую осыпь грехов смыла с души.

В Изборске от ветхости развалились босоножки. Когда пенсия на двести рублей не дотягивает до прожиточного минимума, тогда довольно часто приходится пребывать в подобных ситуациях. Но не расстроилась: взяла у водителя круг синей изоленты, накрепко примотала босоножки к ногам. И сразу из разряда туристов перешла в разряд достопримечательностей – как будто пассажиры четырех автобусов никогда раньше не видели синие ремешки на коричневых босоножках. Наверное, странное сочетание цветов автоматически подтягивает взгляд к необычному для глаза объекту. Из-за гладкости изоленты поскользнулась на гладких камнях Словенских ключей – упала в воду, сподобившись искупаться сразу во всех двенадцати источниках, названных в честь двенадцати святых апостолов.

Михайловское околдовало светлой полуденной тишиной. Сочные цвета природы дополняли друг друга как на персональной выставке гениального художника – луговая зелень за горизонтом прижималась к голубому небу, а нежные лучи спокойного августовского солнца ласково обнимали заморившиеся от тяжести плодов яблони, напоминавшие ядреными стволами и крепкими ветвями справных крепостных крестьянок. Незамутненный машинными выделениями прозрачный воздух заповедника создавал иллюзию пушкинского золотого века. Липовая аллея Анны Керн по-прежнему приветливо встречала гостей. Я слегка отстала от группы туристов, восторженно засмотревшись на разлапистую крону трехсотлетней липы. Если бы оказалась проворней, то успела бы поймать величественно сброшенный на мое плечо узорный листок. С благоговением прижала его к губам, а потом спрятала в карман рюкзака по соседству с кремлевским камушком.

Все тот же кажущийся непуганым полуденный покой заполнил до отказа все комнаты дома-музея. Экскурсия самочинно разделилась на две части: на природу и дом, что сближало с самим Пушкиным, и музей – официальное дополнение. В Михайловское я ехала не ради лекции экскурсовода, мне до душевной боли хотелось увидеть собственными глазами то, что известно со школьного детства, вместе со стихами заучено наизусть. Поэтому больше смотрела, чем слушала. Словно имея на это право, в кабинете молча раздвинула бойких туристов, втиснув себя в самый центр – к письменному столу красного дерева. Огрызки гусиных перьев невольно вызвали печальную улыбку – гению русской литературы приходилось много трудиться в поте лица, кропотливо подвигаясь к поэтическому совершенству, не то что нынешним литераторам при современных компьютерных пресыщенных возможностях…

В Святогорском монастыре низехонько поклонилась праху Пушкина, а потом, будто стыдясь чего-то, возможно, своего затянувшегося любопытства, быстро выскользнула из толпы, надолго унося с собою тихую светлую грусть…

Пасха в прошлом году была ранней, по народным приметам и весна тоже должна была подоспеть рано. Так оно и вышло, чему я шибко обрадовалась – мне нужно было попасть к июню в Москву – я заканчивала Литературный институт. Но, как говорится, учеба учебой, а огород посадить я должна была уже перед отъездом: зима придет и спросит, что весной и летом делала.

Ну что ж, деваться некуда, и землю копать в огороде под картошку я начала в самом начале мая – и это при нашем северном-то климате. Соседи с разинутыми ртами с заборов свешивались, смотрели, что я делаю, а потом между собой судачили – не рехнулась ли я после своего зимнего одиночества. Снег пробрасывает, дождь холодный изредка меня поливает, а я в грязи лопатой ворочаю, докуда воткнуть ее, сердешную, смогу – земля еще не везде оттаяла, снег недели две как сошел. И выхода нет никакого: если посажу огород, то что-нибудь да уродится, а если не стану, так и совсем ждать нечего будет, погибель тогда уж точно придет.

Вожусь себе в огороде, жилы рву, но с самого начала понимаю, что все вокруг меня совсем не так, как обычно: живности привычной огородной рядом никакой не видать, ни комаров, ни лягушек, даже скворцы не залетали ко мне за даровой кормежкой, видать, холодно еще совсем было. Но долго раздумывать, да осматриваться не могла, чуть остановишься, и сразу начинало в грязь засасывать, еле ноги выдергивала. Уже через день-два все тело от такой работы стало похожим на столб телеграфный, деревенело и гудело к ночи. Но я не сдавалась, хотя с утра и постанывать приходилось. К обеду, когда разработаюсь, легчало и на душе теплело, а вечером домой уже как на ходулях возвращалась. В перерывах учила эстетику, мне по ней надо было государственный экзамен сдавать. Литературу хорошо знала, стилистику и философию тоже, а на эстетике мозги мои тормозили. Как год назад, тоже весной, господин Дубовицкий меня с лекции за сопли выпер, так сразу и начались мои эстетические проблемы. Мне даже сны эстетического содержания снились, к примеру, о дегуманизации искусства – что днем непосильным трудом выучить успевала, то ночью настырно в гости ко мне и приходило.