– Чему же верить? – воскликнул матрос и посмотрел на так кстати подвернувшегося незнакомца, в чьи руки он не боялся себя вручить.
– Если это случилось во сне, который нельзя отличить от жизни, то грех лежит на вашей совести, – ответил Пэлфримен. – Вам хотелось пережить то, что вам приснилось.
Матрос расстроился.
– Значит, мужчина не прав, как ни крути, – сказал он и почесал волосатую грудь. – Если это творилось наяву, – продолжил он, понемногу приободряясь, – и женщина занималась этим, она виновна в той же мере! А сама и виду не подает!
– Если женщина занималась этим, – заметил Пэлфримен, – то она нехорошая женщина.
– А если во сне? – спросил матрос.
– Тогда нехороший – вы! – засмеялся Пэлфримен.
– Все равно сон очень даже хорош, – сказал матрос. – И она ничуть не возражала, я-то знаю, ведь в моем сне она была только за!
Благодаря мечтательному плеску зеленой воды о деревянный борт логика матроса казалась непогрешимой. Пэлфримен понял, что не вправе судить беднягу, даже если осуждает его моральные принципы. Человек стал важнее, чем двусмысленная ситуация, в которую он угодил и из которой они совместными усилиями нашли выход, стоя бок о бок у фальшборта.
И тогда Пэлфримен вспомнил свой разговор с Фоссом у перил мостика в Ботаническом саду. Он понял, что не хочет воскрешать в памяти ту сцену и утешение предпочитает искать, как и матрос, во втором варианте. Фосс, начал понимать Пэлфримен, это суровая скала, сквозь которую истина должна пробиться, чтобы уцелеть. Если я ищу самооправдания, сказал он себе, то обязан осудить моральные принципы и возлюбить ближнего.
Видимо, матрос почувствовал его неприязнь.
– Вы ведь не думаете обо мне плохо? – спросил он. – Ну, в общем и целом?
И тогда Пэлфримен, глядя в расширенные поры на лице собеседника, пожалел, что все его трудности не решаются столь же легко, как у этого простого матроса.
– Я был рад выслушать вашу историю, – проговорил он, – и надеюсь, что смогу у вас чему-нибудь научиться.
Теряясь в догадках, матрос вернулся к прерванной работе – к починке паруса.
Вскоре Пэлфримена окликнули, и тот обнаружил, что подошел его сотоварищ по экспедиции, Лемезурье. Учитывая обстоятельства, в нанковых брюках и синем кителе с броскими пуговицами он выглядел несколько франтовато.
– Значит, мы все-таки отправляемся, – проговорил Лемезурье без привычной нотки цинизма.
– Да.
Хотя Пэлфримен приветливо улыбнулся, из своих размышлений он вынырнул не сразу. Молодой человек сделал вид, что не замечает. То ли на него повлияло солнечное утро, то ли дружелюбное отношение, но Лемезурье вдруг осознал, что из подобного начинания вполне может выйти нечто путное, о чем не преминул сказать вслух.
Орнитолог прочистил горло.
– Рано пока об этом говорить.
– Вы – человек бывалый и осторожный, – ответил Лемезурье, – в то время как я – любитель всяческих начинаний. Для меня это как заблуждение или порок. Впрочем, мне никогда не удается ничего довести до конца.
Пэлфримен, который не представлял жизни без приверженности любимому делу, спросил:
– Скажите, Фрэнк, чего же вы достигли? Я не могу поверить, что совсем ничего.
– Намерения у меня всегда наилучшие, – усмехнулся Лемезурье. – Наверняка есть некое предназначение, найти которое мне еще предстоит. Всю жизнь я только и делаю, что изыскиваю, так сказать, способы. Именно поэтому рассказывать свою историю я не стану. Слишком она обрывочна, у вас голова кругом пойдет. Для таких, как я, эта колония – место гиблое. Уж очень тут много перспектив. Разве я могу нажить состояние на мериносах, если при этом мечтаю о золоте или о внутреннем море, кишащем тропическими птицами? Порой мне кажется, что все заблуждения и сомнения, все самое худшее во мне сольется в единое целое и я сотворю нечто красоты невероятной! Я называю это заблуждением устрицы.
Он рассмеялся.
– Думаете, я пьян? Мистер Пэлфримен, вы не верите в мою жемчужину!
– Поверю, – ответил сдержанный англичанин, – если смогу ее увидеть и потрогать.
Лемезурье ничуть не смутился. Мерцающее солнечными бликами утро на берегу залива и само было подобно жемчужине. Прислушиваясь к будничному шуму порта, грохоту экипажей и гвалту голосов, он удивлялся, почему прежде так ненавидел это радушный город. Благодаря скорому отплытию он смог наконец разглядеть его прелесть, ведь и ландшафт становится виден лишь по мере удаления от него наблюдателя. Прошлое – иллюзия, миазм. Молодые смоковницы у залива Моретон уже начали раскрывать сжатые ладони листьев. Две женщины-аборигенки, одетые в убогие лохмотья, с важным видом восседали возле костра, запекая в углях свежепойманную рыбу. Курносый мальчишка, оживлявший эту достойную сожаления картину, торговал горячими пирогами с бараниной, уложенными в деревянный ящик. Он расхаживал по пристани и подзывал покупателей, глазел по сторонам и ковырялся в носу. О другом месте жительства мальчик и не мечтал. Лемезурье испытал острое чувство ностальгии и опасение, что покидает именно тот берег, к которому всегда стремился.
Полный благих намерений Пэлфримен, раздраженный откровениями молодого человека, пообещал себе загладить вину перед ним позднее и теперь с удовольствием наблюдал за группой всадников, которая спустилась с восточного склона холма и уже подъехала к пустырю у гавани.
– Я вас ненадолго покину, Фрэнк, – сказал он, прикрывая добродушием облегчение, – и поговорю с друзьями.
Лемезурье молча кивнул, принимая утрату как должное. Его темная, мрачная натура возобладала. Раз у Пэлфримена есть друзья, то он ему не друг. Люди, равно как и намерения, никогда не принадлежали молодому человеку долго. Поэтому он угрюмо наблюдал, как англичанин спешит по трапу на встречу, из-за которой станет частью этого города. И Пэлфримен туда же! Лемезурье готов был обрушить проклятия на прямую и беззаботную спину своего бывшего друга, если бы не имел основания полагать, что орнитолога этим не проймешь.
Всадники приближались, бока лошадей сияли в солнечном свете, гривы развевались на ветру, упряжь позвякивала, ноздри нетерпеливо трепетали, с губ летела пена. Матросы принялись разглядывать джентльмена с двумя леди и чуть поодаль офицера в алом мундире, который управлялся со своей лошадью с огромным мастерством. Офицер ничуть не уступал ей в силе. По манере езды было сложно понять, чего он добивается от бедного животного, но выглядели его маневры впечатляюще.
Юная миловидная леди, тоже, судя по всему, наездница опытная, осадила коня и скрылась в облаке пыли.
– Том! – окликнула она. – Ах, Том, будь осторожнее!
В голосе ее не чувствовалось ни тени досады, лишь ласковая убедительность той, что все еще влюблена. Офицер не то чтобы выругался, однако ответил со сдержанным раздражением, в котором сквозила мужественная нежность:
– Это самый жесткий рот во всем Новом Южном Уэльсе! – Он изо всех сил резко дернул трензель.
Всадники продолжили движение.
На взмыленной лошади возвышался пожилой кирпично-красный джентльмен. Его ладные икры прекрасно управлялись с упитанным животным. Дорогая касторовая шляпа и манера твердо держать поводья свидетельствовали о том, что человек он серьезный. Джентльмен снисходительно и в то же время по-хозяйски оглядел корабль и разнорабочий люд, занятый при погрузке. Годы на солнце сделали его мягче. Или же он начал подозревать, что теряет свою власть?
Они подъехали.
Немного в стороне, на вороной кобыле, чья блестящая шея и голова гордо вздымались над запруженным людьми и грузами причалом, с равнодушным видом ехала вторая юная леди. Она сидела совершенно неподвижно, словно рассчитывала остаться незамеченной, однако тем самым привлекала еще больше внимания.
По крайней мере, именно к ней возвращались взгляды любопытных матросов и грузчиков после того, как они жадно изучили более понятные детали. Остальные всадники были людьми из плоти и крови, как и они сами. Эта же девушка, хотя она поднимала голову и сдержанно улыбалась солнцу или жизни, поступала в соответствии с некоей системой поощрения или же потому, что настало подходящее время. Мужчины при виде нее хмурились, но не гневно – скорее, сосредоточенно, и теребили бородавки на коже, выбирали вшей из волос или касались других привычных мест. Они робели перед тем, к чему не суждено прикоснуться. Случись молодой женщине на вороной лошади перепрыгнуть через борт, она застала бы их врасплох и нанесла бы им телесные повреждения.
