По утрам окрестности Нивартана тонули в шуме. В уши бил нескончаемый гомон. Люди в цветных одеждах толкались под бадваном, перекрикивая друг друга, пытаясь отыскать в слитном оре свой потерявшийся голос. Справившись с недомоганием и тошнотой, Ана наконец поняла, что вокруг никого нет – не проносятся над головой чёрные тени поездов, не слышно возгласов и шума шагов, никто не спешит на станцию. Царило удушающее затишье, как будто ночную тревогу ещё не отменили и по-прежнему запрещается выходить из домов.

Станция Нивартан занимала два первых этажа старого многоквартирного здания, построенного в абитинском стиле, который так нравился Ане раньше, когда она ещё обращала внимание на дома. Десятки этажей, очерченных тонкими карнизами, длинный заостренный купол на конической крыше, от одного взгляда на который, особенно если его скрывает утренний туман, кружится голова. Стены украшали округлые изразцы, которые побелели и потрескались от старости, но высокую арку над входом недавно отреставрировали, и влажная синяя краска смотрелась неестественно и чуждо на фоне поблёкшего фасада.

На первом этаже располагался плев, а второй выводил на перрон, похожий на длинный балкон с металлическим ограждением. Рядом с красивой синей аркой стояло несколько человек в красной полицейской форме. На плече у каждого висела отполированная автоматическая винтовка.

Ана растерянно остановилась, уставившись на полицейских.

Станция выглядела заброшенной, словно здесь уже много лет не ходили поезда.

Один из полицейских заметил Ану и раздражённо замахал руками. Ана собиралась спросить, что же произошло, откроют ли ветку к вечеру, но полицейский состроил презрительную гримасу и отвернулся.

Ана побрела обратно.

Через час солнце поднимется высоко над горизонтом, и начнётся иступляющая жара.

Добраться до видая-лая можно было и по другой линии, однако ближайшая станция, Самка́ра, находилась в семи кварталах от Нивартана. Ана редко ходила на такие расстояния пешком. Улицу, ведущую к Самкаре, не уродовал стальной бадван, и из-за этого обветренные своды старинных зданий казались выше, чем на самом деле.

Ана вздрогнула, когда за спиной забарабанил каменный град – с одного из фасадов отвалился кусок рассохшейся облицовки и, рассыпавшись в воздухе, упал на тротуар. Даже ходить по этим улицам было опасно. Ана вспомнила, как кто-то говорил ей – наверное, Нив, хотя ей редко доводилось забредать в такие опустошённые трущобы, – что нужно держаться подальше от стен. Дома здесь редко реставрировали, и те медленно разрушались, превращаясь в каменную пыль.

Ветер усилился и теперь дул Ане в спину. Она быстро устала. К тому же было трудно дышать – фильтры в дыхательной маске забились. Она судорожно, через силу втягивала в себя воздух.

Вскоре идти стало совсем тяжело.

Ана вспомнила странные и непонятные сны, в которых она снимает на улице маску, отдирая липкую резиновую кожу от лица, и дышит раскалённым воздухом, смертельно обжигающим лёгкие. С каждым вздохом дышать хочется только сильнее. Грудную клетку разрывает от боли. А улицу медленно затягивает сумрак, как во время затмения.

Ана разволновалась, вспомнив о своих кошмарах. Лицо под маской вспотело, и чёрная резина противно липла к коже. Она остановилась, чтобы передохнуть и, вопреки полузабытым советам, прислонилась спиной к пыльной стене.

Нужно продолжать идти.

Чем дальше она отдалялась от дома, тем более людными становились улицы. Куски облицовки больше не сыпались на тротуар, здания выглядели чище, многие даже сохранили следы бесчисленных реставраций, точно неудачных подтяжек лица. Скрипели передвижные лотки торговцев, слышались крики, хлопали двери подъездов. Раздался заунывный стон из невидимого вещателя, Ана попыталась прислушаться, но передача оборвалась.

От людей вокруг ей передавалось ощущение нервной спешки. Все шли в одном направлении, безвольно подчиняясь однообразному течению дня. Ана думала, что ей тоже следует поторопиться – она ещё не добралась до хагаты, а на работу придётся ехать с двумя пересадками, – однако поблескивающие вдалеке пути немного успокаивали, хоть и казались металлической челюстью, грубо врезанной в городской ландшафт.

Остаётся чуть больше квартала пешком.

Мостовая расширилась. Прохожие по-прежнему шли единым слепым потоком. Над улицей пронёсся чёрный полицейский виман, оглушив всю округу раскатистым рёвом моторов, но никто даже не посмотрел ему вслед.

Ана прошла под затейливой газовой вывеской, на которой тускло мерцали отдельные буквы, не успевшие остыть после ночи. Некоторые здания ближе к Самкаре выглядели новыми, однако, подойдя ближе, Ана поняла, что это всё те же столетние башни, покрытые толстым слоем белил и румянцем. Трещины на стенах замазали штукатуркой, оббитые изразцы размалевали узорами – точно покойника решили подкрасить и нарядить в последний раз.

Ане пришлось ещё раз остановиться, чтобы передохнуть – как раз рядом с таким, наштукатуренным к празднику красок домом, – но когда она вышла на забитую площадь перед Самкарой, её всё равно мутило от усталости.

У двух высоких винтовых лестниц перед перроном бушевало страшное столпотворение. Казалось, сюда согнали всё население города. Плева у Самкары не было, станция ограничивалась примыкающим к бадвану перроном, поэтому в огромный, открытый ветру накопитель превратилась вся городская площадь.

В разношерстной толпе часто мелькали броские фигуры полицейских. Можно было подумать, что они ищут кого-то, но прохожих полицейские не трогали, зато почему-то сгоняли с улиц недовольных торговцев.

У невзрачного приземистого здания напротив перрона грубо выворотили канализационный люк, и из круглого проёма валил густой прогорклый дым. Кто-то крикнул – совсем рядом с Аной, – и несколько человек в тошнотворно-красной форме устремились на крик. Ана невольно попятилась, испугавшись, что полицейские могут принять её за непонятного нарушителя, и попала под струю дыма из колодца.

Она прикрыла глаза, но было уже поздно.

Саднящая гарь чувствовалась даже через маску. Глаза слезились, как обожжённые кислотой. На несколько секунд Ана потеряла зрение – она видела лишь силуэты прохожих, которые сливались в клокочущую бурую массу, и неправильные, как в обратной перспективе, глыбы домов, скрывающие опустошённое небо.

Прохожие поглядывали на Ану с удивлением и даже опаской – она всё ещё стояла, оцепенев, в клубах дыма, прикрывая трясущейся ладонью уродливую маску, которая заменяла ей лицо.

Крик раздался снова, а затем сменился протяжным жалобным пением, как у бездомных, вымогающих подаяние.

Ана наконец выбралась из едкого чада и, по-прежнему загораживаясь рукавом – хотя ветер относил дым из колодца в противоположную сторону, – зашагала к бадвану.

Лестницы, ведущие к перрону, обступала яростная толпа.

Откуда-то сверху доносились отголоски объявлений, – наверное, сообщали о прибытии очередного поезда, – но Ана ничего не могла разобрать. Люди яро проталкивались на перрон, гремел резонирующий вещатель. Хотя одна из лестниц предназначается для подъёма, а другая – для спуска, все направления перемешались: те, кто торопился на поезд, пытались пробиться там, где спускались только что прибывшие, и на ступеньках образовалась сумасшедшая давка. Ана тоже полезла на лестницу, но её, как бездушное препятствие, снесла со ступенек вылившаяся из пришедшего состава толпа. Поезд лишь на несколько мгновений задержался на станции и пронёсся у неё над головой.

Ана укрылась в тени бадвана. Припекало, и у неё слиплись от пота волосы на лбу. Пролетел ещё один поезд, и линия замерла.

От раскалённого бадвана исходил жар.

Ана вытерла пот со лба. В это время она обычно готовится к началу урока в видая-лая. Исправно работают десятки очистителей, воздух пропитывает прохлада и свежесть, как ночью после пава́на-ваа́ри, чистого дождя.

Линию парализовало. Не звучали больше бессвязные объявления из вещателей, не громыхали тяжёлые составы. Ана вернулась на лестницу и в этот раз смогла подняться, но перрон по-прежнему переполняла осатаневшая толпа, и её оттеснили в самый конец балкона. Ана понимала, что нескоро ещё сможет уехать, даже если восстановится обычный ритм следования поездов.