Я высаживаюсь на новом, послевоенном вокзале. В парк и Царскосельский дворец нужно еще ехать на автобусе. Решаю идти туда пешком, а по дороге хочу еще заглянуть на то магическое место на углу улицы Широкой и Безымянного переулка, где стоял дом купеческой вдовы Евдокии Ивановны Шухардиной, – дом, в котором прошло детство Ани Горенко и ее ранняя молодость.

Дому было уже сто лет, когда в него въехала семья Горенко.

Когда –то, еще перед постройкой железной дороги, в нем размещалось что – то вроде корчмы или постоялого двора рядом с городской заставой. Аня жила в комнате с желтыми обоями, окно которой выходило на Безымянный переулок, зимой засыпанный глубоким снегом, а летом заросший высокой крапивой и лопухами. В комнате стояла кровать, столик, за которым будущая поэтесса делала уроки, этажерка для книг и свеча в бронзовом подсвечнике. В углу икона, перед ней масляная лампадка. Сидя у свечи, она читала – много, страстно, без остановки. Некрасов, Державин, Пушкин, Толстой, Гамсун, Ибсен – это были ее первые любимые книги. Анин литературный вкус сформировался очень рано. В будущем ее любимыми книгами станут произведения Джойса и «Процесс» Кафки. O «Волшебной горе» Манна она скажет, что в ней содержится глубокая истина, однако – короткая и недосказанная до конца: что любовь это боль. Пастернак был для нее, прежде всего, поэтом, хотя «Доктора Живаго» она ценила. Смеялась над Ремарком. Шутила, что тот неудачно подражает Томасу Манну, герои которого слишком часто, вопреки статистике, умирают от туберкулеза. Зато ее восхищал Кафка: «Я понимаю, что он мог описать свои дурные сны, но откуда он знает мои дурные сны?» Исайя Берлин, вспоминая свои встречи с Пастернаком и Ахматовой, приводил слова поэтессы о Кафке: «Он писал для меня и обо мне (…) Джойс и Элиот – выдающиеся поэты, но они стоят ниже него, самого глубокого и самого правдивого современного писателя». «Процесс» Кафки был для нее, возможно, одной из важнейших книг. Многое из их атмосферы этого потрясающего гротеска перейдет в ее единственную драму «Энима элиш», написанную в Ташкенте после эвакуации из осажденного Ленинграда, – пьесу, сожженную автором и восстановленную по памяти.

Атмосферу кафкианского ужаса, пронизавшего ее жизнь, она передает в стихотворении «Подражание Кафке», написанном в Комарове в 1960 году.

Через полвека после выхода в свет ее первого сборника «Вечер» с незабываемым любовным стихотворением, в котором героиня «на правую руку надела перчатку с левой руки», знаменитом и многократно цитируемом, поэтический голос Ахматовой зазвучал, на первый взгляд, совершенно по – другому. Я пишу «на первый взгляд», потому что, хотя поэтессу, по ее словам, «замуровали» в десятых годах ХХ века, превратив ее в классическую певицу неразделенной любви, уже тогда в ее любовных признаниях было много иронии, дистанции и театрального жеста. Голос Ахматовой, хотя и меняющийся и преображающийся, в своих главных регистрах остался до конца таким же неповторимым. Бронзовым и в то же время саркастическим. Лиричным и одновременно ироническим. Трагичным, но приправленным горькой шуткой. Рыдающим, наподобие античного хора – и временами переходящим в простонародный или гротескный тон. Он не был ни авангардным, ни классическим. Попросту был ахматовским.

О целостности Ахматовой писал в своем письме Пунин из госпиталя в Самарканде в 1942 году: (…) «И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и поэтому совершенна, как Ваша; от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотанья и вместе с тем гула поэмы».

В детстве она большей частью читала, а когда не читала, предавалась мечтаниям и срывала со стены куски желтых обоев, слой за слоем, пока не показывался последний, пурпурный слой, Думала о том, что обои были тут уже сто лет назад, и таким образом совершала своеобразные путешествия во времени. Обстановка в ее комнате была аскетической, однако воображение молодой девушки умело из всего создавать собственный, таинственный поэтический мир. Это осталось особенностью ее личности до конца жизни. Красивые предметы она всегда раздавала близким и друзьям. Кровать, книги, лампа, письменный стол – вот обычно та мебель, которая находилась в ее очередных, более или менее случайных комнатах или квартирах. Нельзя, однако, сказать, что она жила как монахиня, запертая в монастыре поэзии, потому что новое платье или шляпка всегда доставляли ей большую радость. В воспоминаниях часто можно встретить образ Ахматовой в шелковом шлафроке, вышитом золотыми драконами, перемещающейся по комнате, где имеются лишь книги, сломанное кресло и пыль. Она не привязывалась к вещам, однако питала безумную привязанность к собственному образу, в ней была некая театральная поза, она играла «Ахматову» при любых обстоятельствах. Но скорее всего она при любых обстоятельствах оставалась Ахматовой. Потому что быть Ахматовой, сохранять в себе все ахматовское, не только в любви и блеске славы, но также и в страдании, в нужде, в одиночестве, – вот настоящее искусство. Ее одежда, ее жесты, ее королевская холодность, ее манера держать голову описаны в различных воспоминаниях сотни раз, а также запечатлены на портретах и в стихах.

В «Воспоминаниях о Мандельштаме» Ахматова рассказывает о вечере в «Бродячей собаке», когда она стояла на эстраде и с кем – то разговаривала. Несколько человек в зале попросили ее почитать стихи. И Ахматова начала чтение. Восхищенный Мандельштам произнес: «Как Вы стояли. Как Вы декламировали!».

В Царском Селе ее окружение: друзья, семья, магия места, где она воспитывалась, его благородство, традиции – не только литературные – непреходящая красота повторяющихся времен года и классическая красота царскосельских статуй укрепили в ней убеждение в том, что подлинная, внутренняя красота человека может приобрести свою внешнюю форму именно в превращении повседневности в театр. Для этого не нужны материальные богатства, требуется лишь самоощущение, умение чувствовать и различать красоту во всех ее проявлениях. И большая сила характера. В конце жизни ее даже обвиняли в том, что она излишне привязана к своему внешнему образу великой русской поэтессы, чересчур заботится о своей посмертной славе. Наверняка ей случалось бывать также эгоцентричной и капризной. Разрыв в Ташкенте дружбы с преданной ей Лидией Чуковской, или вернее, десятилетний перерыв в этой дружбе, оставил след в их взаимных отношениях до конца жизни. Что ни говори, она была черным лебедем. Однако если оставаться при метафоре театра, то ее художественная родословная, выводящаяся из авангардного театра Мейерхольда, – это тоже иронический жест, дистанция, саркастическое остроумие. Ахматова славилась огромным чувством юмора и способностью к быстрому остроумному ответу. Она не придиралась к мелочам, не проливала слез по поводу жизненного вздора. Однако «Поэма без героя», пьеса «Энума элиш» и даже ее ранние любовные стихи полны иронии и театральной позы – это маленькие сценические мистерии. Например, такой фрагмент из томика «Четки» («Вечером»):