Но однажды ее позвали в Карабинерию на допрос. Кажется, кто-то настучал о вылазках с мандолиной, то есть я знаю, кто именно это сделал, но помалкиваю. Она нынче жена члена парламента, не хочу в это ввязываться, а то еще того и гляди лишат пенсии.
Мы все знали о Сопротивлении, но даже если бы угрожали смертью матери и брату, мы бы и рта не раскрыли, хотя и поддерживали тогда националистов. Мама отправила меня к синьору Альфио, чтобы предупредить, но я его не нашла. Тетушку Канелло задержали и пять часов допрашивали в казарме. Там ее избили, женщину на седьмом месяце беременности! К счастью, в какой-то момент успел вернуться синьор Альфио: не троньте синьору, я ее знаю, она работает на телеграфе. И посреди всего эта сумасшедшая Канелло как завопит, а ну пустите, у меня вахта и меня оштрафуют! И в конце концов, ее отпустили. От многочисленных побоев у нее слетел один башмак (мы тогда носили деревянные башмаки из древесного массива), и она, как только ей сказали «марш отсюда», бегом спустилась по лестнице.
А когда вышла на улицу, спохватилась, что она полубосая, и как давай кричать: капрал, мой башмак! И тогда сверху открылось окно, оттуда вылетел ботинок и попал ей аккурат по лбу (как только он ее не убил наповал? Эти женские башмаки весили чуть ли не по две окки9 каждый!). В общем, взяла она свой башмак и, матюгаясь, ушла с огромной шишкой на лбу, само собой понося на чем свет стоит всю Италию с верха сапога до самого каблука.
Тогда все женщины носили сабо с открытой пяткой – откуда было взяться коже для подбивки? И как только износилось все, что было куплено до войны, все поголовно стали носить деревянные башмаки. Изначально это была обувь прачек, причем бедных, их надевали, чтобы не скользить на мыльной пене. Однако женщины во время оккупации сделали их писком моды, и так пришлось их носить и замужним дамам. Подошва была сделана из цельного куска дерева, каблук был очень высокий и толстый, точно бойница. На верхней части вязальным крючком делали различные узоры, эскизы копировали с занавесок, отдавали башмачнику, а тот как следует прибивал, и получалась универсальная модель и на зиму, и на лето. Зимой эти башмаки носили с высокими чулками и следками, ведь из-за холода можно было того и гляди получить обморожение. И так, когда по дороге одновременно шли три женщины и итальянцы выходили из казармы на балкон с оружием, башмаки стучали точно картечь по асфальту. Частенько можно было услышать истошные вопли: кто-то вывихнул лодыжку. А чего они хотели: тринадцатисантиметровый каблук из древесного массива – это вам не шутки! С таким высоченным каблуком и постоянным головокружением от голода девушки то и дело на дорогах подворачивали ноги, случалось это и со знатными барышнями. А я такие деревянные башмаки надела незадолго до так называемого освобождения, когда начала превращаться из девочки в девушку.
Через шесть недель после того, как ее поколотили, тетушка Канелло родила. Вечером у нее начались схватки, а на улице комендантский час, все у этой женщины не слава Богу, вот кто, спрашивается, побежит за ее матерью на другой конец Бастиона? Конечно, мадам Пластургина, бедная повитуха и очень порядочная женщина, вызвалась принимать роды бесплатно, она жила в квартале Лапатхо, но женщины ей не доверяли, потому что она была ученой и совсем еще молоденькой: а им подавай повитуху с опытом. Хорошо, что синьор Альфио тогда как раз собрался уходить от нас и сопроводил меня, мы с ним вместе привели мать тетушки Канелло, и роды прошли успешно. Меня старуха заставила кипятить воду, и едва я открыла дверь и отдала ей кастрюлю, она меня обругала, мол, по кой я притащила к ней в дом итальянца, что теперь о ней пойдет дурная слава, будто у нее в хахалях враг родины. Как бы там ни было, у тетушки Канелло родился здоровый мальчик. Последыш, сказала она мне. Откуда ей было знать, что после войны при Скоби10 у нее появится еще один.
А на утро после родов тетушка Канелло уже опять была на ногах. Покормила новорожденного, перепеленала его и сама вся закуталась, около десяти часов взяла котелок и кастрюлю в придачу и собралась выходить. Тогда ее мать как с цепи сорвалась, из ума выжила, хабалка ты этакая, безбожница, совсем ополоумела из дома выходить! Без благословения священника и до сорокового дня после родов, не очистили ведь тебя еще! Но как ее, роженицу, удержишь, не хотела она потерять паек от Красного Креста.
В очереди за крупой ее увидели соседки, мать Афродиты и семейство антрепренера Тиритомба, всю измотанную, в лице ни кровинки, совсем без сил, и хоть она и закуталась так, чтобы никто не заподозрил, что она уже родила, все тщетно: она была бела как мел, столько крови потеряла при родах, глаза закрыты, и хотя она и пыталась ходить как Сципион Африканский, все равно едва держалась на ногах. Послушай, сказала ей жена антрепренера, что с тобой, где твой живот? И тут же ощупали ее и на руках потащили назад домой, а она всю дорогу вопила, что потеряет свои порции. И вот тогда вышла на улицу моя мать. Из-за синьора Альфио она никогда не стояла в очереди за пайком, за купонами ходила я, и мы незаконно использовали и купон беглеца Сотириса. Дамы из Креста отдавали мне его порцию: где уж им меня, такую кроху, заподозрить в обмане.
Пока тетушка Канелло оправлялась после родов, моя мать впервые появилась в очереди за пайком, и так она ходила забирать ее порции целую неделю. Дамы из Креста поначалу прогнали ее, но пришел синьор Альфио, что-то сказал им, и паек для семьи Канелло ей стали давать без всяких возражений, и даже клали на целую ложку больше. И так всю неделю, пока тетушка Канелло была прикована к постели. Другие женщины в очереди шептались о моей матери, вот идет предательница. Но мать Афродиты и семья Тиритомба были на нашей стороне, хоть мы и были предателями. Афродита не приходила стоять очередь – тогда у нее как раз только началась чахотка.
И когда роженица встала на ноги, моя мать больше никогда не ходила за пайком. А тетушка Канелло разговаривала с нами и всегда поддерживала с нами отношения даже после того, как мать выволокли на публичное поношение, сразу после так называемого освобождения. Едва она снова встала на ноги, сразу начала заботиться и об Афродите: ее чахотка все ухудшалась, а она все вязала кружево. Однажды тетушка Канелло пошла попросить у какого-нибудь деревенщины масла, а тот ее прогнал в три шеи. Она возвращалась вся злая рассказать об этом матери Афродиты, как вдруг на пути ей встретилась высокая полная девушка. Это была дочь продавца газет Купы. Мы называли ее баба-огонь и даже считали красивой, потому что она была полной. Смотри, так сало с нее и течет! – говорили мужики, пуская слюни. Она же на них не обращала никакого внимания, потому что сожительствовала с одним итальянским офицером. И вот повстречалась она тетушке Канелло, как раз когда та возвращалась вся вне себя от злости. А та другая ступала ну прямо сама грациозность и вся так и сияла. А тетушка Канелло как схватит ее да как засветит кулаком, что другая прокляла день, когда родилась на свет. И пока та ее колотила, все спрашивала, обращаясь исключительно на вы, что же вы меня бьете, любезная, кто вы такая, мы с вами не знакомы, что я вам сделала? А Канелло ей, да не знаю я тебя, дура, но ты вся такая упитанная! За это и бью!
Вот и вся помощь, которую она могла предоставить Афродите, которую между тем уже совсем сломила болезнь.
До болезни Афродита была очень красивой. У нее была грудь. Вместе с матерью она вязала кружево для приданого, но какие уж там клиенты во время оккупации. У меня никогда не было груди, да и после освобождения она не выросла, и уже спустя годы в театре мне постоянно талдычили об этом поклонники и любовники. Плоска доска да два соска – вот что они вечно говорили мне. У Афродиты была грудь, матовая кожа, а глаза голубые-голубые, она у нас была единственной голубоглазой, а мы все остальные в квартале – черномазые, я, конечно, – другое дело, но в блондинку я стала краситься только со времен диктатуры11. К тому же Афродита так красиво смеялась, а волосы ей словно завил ветерок. Видная девушка. Но с чахоткой за полгода ее кожа вся почернела, точно мощи святых. Глаза выцвели. Моя мать относила ей кусочек маргарина, когда нам его приносил синьор Альфио, но девушка все угасала и угасала. Колени у нее стали толще бедер. Крепись, девочка моя, – говорила ей мать, неизменно плетя кружево, – уже недолго осталось, сам Черчилль сказал. Тогда из запрещенных радиоприемников мы узнавали, что войска Черчилля все продвигались, что скоро Гитлер сдастся. Те же новости принесла и тетушка Канелло, когда вернулась с вылазки с боеприпасами в корзине, полной диких артишоков. Сумасшедшая женщина. Однажды она рассказала нам о той самой вылазке, когда она ходила вся нагруженная пулями. Поднялась она, значит, на холмик, а кругом такая природа – не налюбуешься (природе-то что до нашей войны!), и тогда Канелло сказала Саломее: слушай, это надо отпраздновать – брошу гранату, столько времени я их таскала, оправдывалась она потом перед нами, столько я их таскала, а так и не слышала ни разу, как хоть они взрываются-то. И тут она забралась на самую вершину холмика, достала заколку, так она назвала предохранитель, и швырнула гранату вниз. Весна и все кругом отозвалось гулким эхо, у Саломеи на мандолине даже лопнула струна. А внизу из кустов ежевики, как ошпаренные, выпрыгнули два немца: штаны спущены до самых берц, вот и думай, что они там в кустах делали, какими гадостями занимались, и Канелло этим взрывом их прервала на самом сладком моменте. Немцам власти запрещали знаться с местными женщинами, отсюда и пошли толки, что всем известные дела они улаживали, так сказать, между собой.
