Время – шло. И мы, мальчики, взрослели. Зимой мы бегали уже в «Инфизкульт», катались на коньках, не очень задумываясь, что эти красивые здания, где внутри спортзалы и комнаты общежития, когда-то принадлежали Алексею Разумовскому, возлюбленному, а потом и мужу Императрицы Елизаветы Петровны. То есть, вроде бы и императору.

А мы катались на коньках и пытались тоже играть в хоккей. Гоняли палками кусочки угля – благо черный, видно хорошо. У одного-двух ребят всегда оказывались клюшки, и это было сущее наказание. То есть, этот кусок угля, или банка от шпрот рижских попадала тебе по ногам. Очень больно. А ежели, совсем редко, по физиономии – совсем беда. В том смысле, что вечером предстояло объяснение с мамой. А мама – одна, целый день на работе.

– Ну и что из тебя вырастет. Вон, смотри, Лёва Розенталь, читает книги, записан даже в читальный зал Клуба железнодорожников. А ты!

И так далее, «со всеми остановками».

А мы взрослели. Скорее даже, не взрослели, а росли. Ибо ума набирались не много. Учил нас двор. Да еще сад им. Баумана. Но постепенно мы перестали, затаив дыхание, смотреть на битвы биллиардистов – «левый от угла в середину». Перестали болеть за шахматистов нашего Сада. Да и к танцплощадке охладели. Там уже не было Тони и Леши-танцора1. Правда, иногда мы к ним заглядывали. Во дворах ул. Карла Маркса, ныне Старо-Басманной, было еще много двухэтажных домиков. В одном из них, почти напротив церкви Ивана Мученика, и жили Леша и Тоня. Первый этаж, да палисадник с сиренью. Враз забываешь, что ты в Москве.

Мы приходили с немудренным пакетом ирисок, всегда слипшихся, Леша выкатывался на своей платформочке, мы ловко (уже окрепли да подросли) поднимали его на лавку и начинались беседы.

О войне уже старались не говорить. Мы, хоть пацаны и не особо чувствительные, но видели, как у Леши начинали дрожать руки и губы застывали в непонятной для нас гримасе.

А вот о чем мы говорили, осторожно, иносказательно, завуалированно, так это о женском поле. Многое мы пытались узнать у Леши. И как это – целоваться. И что такое – овладеть девушкой. И многое-многое, что было не то, чтобы скрыто от нас. А просто – неизвестно. Ибо литературы никакой не было, не у мамы же спрашивать. Правда, был Витька Баев. Он старше нас и уже успел посидеть. Не долго, года этак три. Уже не помниться, за что.

Витька обладал массой мужских достоинств. Хорошо пел. Но главное, бил чечетку. И хвастал – она его спасала в лагере. «Как на работы идти, я – в КВУ (культурно-воспитательная часть). Мол, так и так, дорогие начальнички, мне нужно к 1 мая готовить программу. Не до лесных работ. Прошу освобождения на три недели для подготовки. И что думаете – давали». После этого тут же с хода начинал «бить» цыганочку. И еще – зубами открывал бутылку с пивом. Мы млели и учились.

Да и по интересовавшему нас, женскому, то есть, вопросу он был весьма и весьма эрудирован. Теперь-то я понимаю – врал все Витька Баев. Но так захватывающе. С такими подробностями, что мы уже в такие вечера спать никак не могли. И в школу ползли, как сонные осенние мухи.

Особенно нас впечатляли его рассказы о татуировках в интимных местах. Витька упивался нашим изумлением и выдавал все новые и новые подробности «тюремного секса».

– Вот, например, – важно говорил он, – на заднице мы всегда накалываем: «мы ждем тебя, братан». И полукругом. Красиво, а?

Мы замирали.

– А еще, – подливал Витек, – на члене мы делаем наколку: «Люблю Веру Розу Ра».

– И чё, у тебя тоже есть такое? – Спрашивали мы, здорово смущаясь, однако.

– Еще как есть, – хвастал Витька, но татуировок никогда не показывал.

Теперь я думаю, может у него их и не было. Вообще, дома у Витьки было интересно. Жили они в маленькой, но отдельной квартирке на первом этаже двухэтажного домика. Это – почти конец Подколокольного переулка, ближе к Солянке. А вся эта местность – бывшая знаменитая Хитровка. Неправда, что она враз сгинула. Как только наступила Советская власть всех трудящихся, умное жулье и иные обитатели трущоб ринулись на захват жилплощади. И получилось. Вот и Витька хвастливо рассказывал, как они выгоняли владелицу этих скромных ночлежек. И живет она в этом же домике, но на втором этаже и в комнатке для прислуги. Витька особо это подчеркивал – в комнатке для прислуги.

Однако, о Хитровке попозже. А пока мы все увлеклись кино. И ринулись в наши близлежащие кинотеатры.

Так вот, мы увлеклись кино. Какое это счастье, как все интересно – еще бы, одна, две кинокартины в год. Но какие! «Парень из нашего города» с песней «В далекий край товарищ улетает, за ним родные ветры вслед летят. Знакомый город в синей дымке тает…» Кстати, «в синей дымке тает» нам часто слышалось «…чего-то там Китая…»

Это мы бежали смотреть в кинотеатр «Спартак», что на Земляном валу. «III Интернационал», почти сразу за Елоховским собором, там всегда смотрели «первую перчатку» – «…закаляйся, если хочешь быть здоров, постарайся позабыть про докторов, водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров…» – распевали мы теперь во дворе и лихо разбивали друг дружке носы.

А «Родина» – Сталинское метро, или трамвай, кажется, №50. В 1944–1945 годах мы смотрели там исчезнувший почти сразу фильм «Зигмунд Колосовский». В этом же кинотеатре шел «Подвиг разведчика» – «вы болван, Штюбинг…» «За нашу победу…» и главное – «…продается ли у вас славянский шкаф…» Теперь мы к приятелям приходили с возгласом о славянском шкафе и ждали ответа – «…шкаф уже продан, господин хороший…». «Родина», теперь понимаем, была кинотеатром, ориентированным сугубо на патриотическое воспитание. Правда, патриотизму мешали крысы. Почему-то у них была привычка кусать зрителей за ноги. Может, они были против патриотической линии дирекции кинотеатра или партии в целом, а может, просто хотели жрать. Впрочем, ка и большинство зрителей тех военно-послевоенных голодных лет. Но, во всяком случае, было лучше на сеанс приходить в валенках. Правда, крысы были недовольны.

Ну, и наконец, эталоном кинотеатра у нас был, конечно, «Колизей». Изумительный по красоте дворец искусств построил в 1914, нет, не государь. Не мэрия или еще кто. Построил меховщик Гуськов, вечная ему благодарность и память. В «Колизее» мы смотрели завораживающие фильмы: «Багдадский вор» с возгласами «… в Багдаде все спокойно» (как смешно это слышать сейчас), «Бэмби», «Серенада солнечной долины» и, конечно же! Конечно! «Тарзан».

После «Тарзана» в наших дворах до поздней ночи не умолкали вопли, вой, рычание, кряканье, хрюканье. Мы выбирали Акелу и играли в волчью стаю. Теперь спрашивали у пацанов соседних дворов: «Какой ты крови» и противно завывали.

Вот вы видите, какими идиотами были уже почти взрослые мальчики в 1945–46 годах.

Кстати, в «Колизее» перед сеансами играл оркестр и певица (или певицы) исполняли романсы или советские песни. Нам это нравилось.

А зимой перед «Колизеем» был замерзший пруд, расцвеченный огоньками и с утра до вечера гомон – каток!

Но позже о катке, сначала о пруде.

Но лучше чуть-чуть повременим.

Просто с определенного времени я стал часто бывать в районе Покровских ворот. Меня, видно, судьба тихонько подталкивала в одно место, чтобы я бывал здесь, у Чистых прудов.

Что оказалось. Папа и мама, приехав в 1920-х годах в Москву, сняли комнату в полуподвале на Яузском бульваре. Я даже потом нашел этот дом.

Через бульвар и Чистые пруды, напротив «Колизея» находилось издательство «Московский рабочий». Оно появилось в 1938 году, а до этого производственные помещения занимало издательство «Крестьянская газета». Директором был мой отец.

После окончания школы я пошел работать в организацию в Кривоколенном переулке, что прямо выходит на Чистые пруды, где я прошел курс «молодого грузчика». О чем вспоминаю с теплотой и печалью.