Между тем картина в зеркале изменилась: на передний план выдвинулся огромный человек с двумя головами. Одно ухо - из четырех - висело совсем по-собачьи. Но выражение всех глаз было добродушным, хотя и чуть-чуть беспокойным.
Казалось, человек не понимал, почему Семeн Ильич смотрит на него с недоумением.
Семeн Ильич оглянулся: может быть, где-нибудь позади него, в каком-нибудь скрытом углу притаилось это четырехухое существо, отраженное в зеркале. Но в комнате никого не было.
Когда Семен Ильич, оглядевшись, вернулся в прежнее положение и взглянул в зеркало, то никого там не увидел, а четырехглавый сидел уже около него на стуле в полном ошеломлении и задумчивости. Точно он вышел из зеркала, оставив там тем не менее свой след. Семeн Ильич завыл. Он и раньше любил выть: от тоски, от одиночества, от всемирной обреченности. Но теперь он завыл, чтобы заглушить в себе любовь к потустороннему.
Двухносый высморкался и стал осторожно поглядывать на воющего Семeна Ильича. В глазах его появились четыре разных выражения. Одна рука потянулась к чаю.
Говорил он, наверное, телепатически или на ангельском языке, во всяком случае, в уме Семeна Ильича просто возникал вопрос, как бы задаваемый постороннею силою, и он на него отвечал или силился отвечать. Первый вопрос: "Что вы воете?" В ответ Семeн Ильич замолчал, и рука его тоже потянулась к чаю.
- Кто вы? - был следующий вопрос, заданный Семeну Ильичу.
Этот вопрос вдруг взбесил его. Ему захотелось швырнуть в незнакомца чайник.
- А кто вы? А кто вы? Черт возьми!!! Кто? Кто? Кто? - закричал он, брызжа слюной и устремив взгляд на четырехщекого.
- Кто я? - прозвучал ответ в уме Семeна Ильича. - Такой же, как вы. Сами-то вы лучше ответьте, почему у вас одна голова?
- Почему, почему!!! - заорал Семeн Ильич. - Такой уж родился, извините...
- Извинять не буду. Тогда не надо было рождаться, милейший, раз у вас одна голова. Вот у меня, например, одну голову можно отрезать, а другая все равно останется. Потом и третья вырастет... На мне, дорогой, головы могут расти. И уши.
И двухголовый обмакнул одно ухо в блюдце с чаем.
- А все другое расти не может, - гавкая, пробормотал он.
Семeн Ильич уже не понимал, где раздается чуждый голос: вовне или внутри.
- Обделенный вы, милейший, обделенный. Скажу вам прямо: совсем вы с вашей одной головой захиреете... На черта вам все это нужно. Рождайтесь во многих формах. Крикун!
И "отражение" потянулось схватить Семена Ильича за ушко. Один его глаз смотрел в небо, два других устремились на Семена Ильича, а третий, казалось, глядел в ад.
Семeн Ильич упал. И спасительно потерял сознание.
Когда пришел в себя, лицо болело, ему показалось, что где-то у него сбоку, на плече, невидимо пытается вырасти вторая голова, шумливая и беспредметная.
Дня три он был в полуобмороке. Все-таки сходил в библиотеку, по привычке просил милостыню (хотя никто не подавал), пугался небоскребов. Две ночи читал "Божественную комедию".
А потом стал хохотать. Собственная форма тела показалась ему на редкость смешной и нелепой. Особенно смешило наличие только одной головы.
Тьмы в зеркале уже не было, но не существовало и путающего многообразия форм.
Зеркало стало как зеркало.
Теперь Семeн Ильич ясно видел собственное отражение. Но отсутствие второй головы доводило его до отчаянного хохота. Только один язык, всего два глаза, один нос. Было над чем хохотать!
"К тому же, - думал он в черном, как подвал забытого ада, нью-йоркском метро, - одну голову действительно отрубят - и все. А если две головы: как приятно! Две не сразу отрубишь, - пугливо бормотал он в себя, всматриваясь в дикие фигуры полувооруженных пассажиров. - А там, глядишь, и третья вырастет".
Прошло еще два дня, и он вернулся как-то к себе домой совершенно обескураженный отсутствием второй головы. Призадумался. Попил чайку. Пока его не было, в квартирку к нему, видимо, заходили уголовнички - и вынесли шкаф.
Но зеркало осталось неизменным.
И вдруг Семeн Ильич опять увидел там нечто. Сердце его забилось. Не было свечей, не было заклинаний - все было так просто. Только сгущались черно-синие тени в зеркале.
И потом оттуда выскочил слабоумный.
Да, да, но двух голов не было, и форму он имел, с точки зрения Семeна Ильича, необычную, то есть одну голову.
Но дело было отнюдь не в форме, а в душе. Это сразу чувствовалось: существо явно слабоумное. У Семена Ильича сначала даже полегчало на душе.
Ох, и парень это был! То верещал, то трепался о выборах, о политике, без остановки, без умолку, вынимал пачки долларов, смеялся, целовал их, плакал, разглядывая каждую пачку, а потом опустился перед ними на колени. Звали его Джон. Пиджак был куплен на Бродвее. Вид у него был крайне обычный, как у всех. Единственное, чему он поклонялся, - это доллары. Больше во всем мире он ничего не признавал, даже не верил в существование чего-то иного на Земле. Эдакий был монотеист.
Проговорил он с Семeном Ильичом целых четыре часа, не умолкая, хлопал его по плечу, скалил белые зубы и все время спрашивал:
- How are you? [Как поживаете? (англ.)]
Семен Ильич только собирался ему ответить, как он себя чувствует, но Джон опять заверещал о выборах, о делах, о времени - его, как всегда, нет, и не в последнюю очередь о деньгах, о том, что деньги походят на мед.
А потом снова спрашивал:
- How are you?
И, не ожидая ответа, осматривал пространство пустыми глазами. Потом вдруг взглядывал на "Нью-Йорк таймс", лежащую на столе.
Впрочем, иногда на Джона нападали приступы странного оцепенения, он неожиданно замолкал, сидел не двигаясь, и взгляд его устремлялся в одну точку.
Сначала Семeн Ильич не понимал, в чем дело, но потом, когда Джон опять оцепенел как-то по-вечному, надолго, Семeна Ильича осенило: Джон-то ведь умер. То есть не то чтобы умер безвозвратно, а просто на некоторое время, уходя своею простою душою в ад.
Таким и созерцал его Семeн Ильич.
Но на этот раз действительно было нехорошо: Джон так оцепенел, что не стал походить сам на себя, элементарные черты его изменились, приобрели инфернальный вид, даже доинфернальный, если можно так выразиться.
