Горбун склонил косматую голову, пытаясь сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. Он был так счастлив просто знать, что она все время находится где-то рядом, что он может украдкой взглянуть на нее, когда пожелает. А теперь… Впрочем, все в этом мире конечно, а уж счастье и подавно. У него нет никакого права пытаться удержать девушку единственно потому, что он без памяти влюблен и не представляет, как будет жить дальше, не зная, жива ли она, увидит ли он ее еще хоть раз. Ему придется справляться с этим самому, а цыганка – пусть она будет свободна и счастлива, пусть вернется к своему капитану или к своим друзьям-бродягам. Ей, и правда, не место здесь, в этой тихой и величественной, словно застывшее время, обители; как и ему, монстру, ошибке природы, не место рядом с ней – совершенной красотой, воплощением чистоты и юности.

- Да, госпожа, я понял, - медленно ответил звонарь, разворачиваясь к выходу. – Никто не должен знать, что вы покинули убежище. Никто не узнает. Бегите к своему Солнцу, танцуйте, пойте, наслаждайтесь жизнью – вам не место в этой клетке. Уезжайте из Парижа, а я буду каждый день молить Иисуса и Богоматерь, чтобы они хранили вас…

С этими словами он покинул келью, едва сдерживая рвавшиеся из груди рыдания. А очаровательное личико прелестницы исказила болезненная гримаса: о, если бы он только знал, что на самом деле ожидает ее за стенами собора!.. Кто будет рядом с ней вместо ее Солнца! Вспомнив о ненавистном монахе, Эсмеральда кинулась за медленно бредшим по коридору Квазимодо и жестами объяснила, что она не все еще сказала ему. Тот послушно вернулся вместе с ней в маленькую келью.

- Послушай, - тихо начала плясунья, затворив дверь и красноречиво жестикулируя. – Тот нож, что был у тебя… Ты не мог бы дать его мне? Мой кинжал, увы, остался во Дворце Правосудия. Мало ли, что может случиться. Я не привыкла чувствовать себя совсем уж беспомощной. Если бы у меня была хоть какая-то защита…

- Вам нужен мой тесак? – удивленно вскинул густые брови глухой. – Но, госпожа, он не так уж мал. Вам трудно будет спрятать его под платьем или где-то еще…

Горбун отчаянно покраснел и забормотал:

- Впрочем, если нож вам нужен, то, конечно. Вот, возьмите, госпожа. И пояс – чтобы вам было хотя бы, куда его повесить, - с этими словами он развязал плетеный ремешок и положил на стол вместе с притороченным к нему тесаком, выжидающе уставившись на девушку своим единственным глазом и силясь понять, довольна ли она.

- Спасибо! – Эсмеральда, действительно, облегченно улыбнулась и ободряюще кивнула своему уродливому спасителю.

- Храните его в память о несчастном, который по первому слову отдаст за вас свою ничтожную жизнь, - грустно произнес Квазимодо и, поняв, что больше от него ничего не требуется, похромал в колокольню. Бедняга, он уповал на то, что литые пузатые подруги, единственные навсегда венчанные с ним, помогут хоть немного утолить ту тоску, что навек поселилась в сердце с появлением в его жизни маленькой цыганки.

…На следующий день, когда вечерняя служба закончилась и монастырь затихал в преддверии короткой летней ночи, звонарь, по устоявшейся после покушения архидьякона традиции, счастливое спасение от которого несколько добавило теплоты в отношение к нему Эсмеральды, принес плясунье скромный ужин. Однако, вопреки обычаю, не исчез тут же в сумраке коридора, а мялся у порога, не решаясь ни войти внутрь, ни заговорить.

- Квазимодо?.. – видя его терзания, девушка осторожно дотронулась до горбуна и адресовала ему вопросительный взгляд.

- О, госпожа!.. – горестно воскликнул тот, поднимая на нее свой единственный глаз, но тут же вновь отворачиваясь. – Я должен кое-что рассказать вам. Но это вас ужасно расстроит, я знаю… А мне легче выносить ваши укоры, нежели вашу грусть.

- Продолжай!.. – Эсмеральда была взволнована до крайности и устремила на глухого умоляющий взгляд, предчувствуя уже, что тут есть какая-то тайна, касавшаяся неудачной попытки ее уродливого друга устроить ей встречу с Фебом.

- Помните, госпожа – о, вы, конечно, помните тот день! – когда я должен был привести к вам военного в красивом мундире и блестящих доспехах?.. Я сказал вам, что не нашел его – я солгал.

На этом месте звонарь замолчал, увидев, как вскрикнула и пошатнулась та, ради улыбки которой он пошел бы и в ад. Ему хотелось поддержать ее, подхватить вмиг ослабевшее, невесомое тельце, как в тот день, когда он спас ее от виселицы – о, никогда не забыть ему тех коротких минут всеобъемлющего счастья и бесконечного триумфа, когда лежала она, почти бездыханная, вырванная им у самой костлявой, в его объятиях.

Но бедняга не смел даже коснуться своего идола; лишь еще большей мукой наполнилось все его существо, еще горше стало от тщательно хранимой им тайны; возмущение, вызванное отказом капитана, теперь превратилось в непримиримую вражду к нему. Эсмеральда опустилась на постель и молитвенно простерла руки к невольному вестнику ее новых горестей. Как ни страшилась она услышать правду, все же одновременно и желала ее знать, словно бы упиваясь этими нескончаемыми сердечными муками. И, тяжело вздохнув, горбун заставил себя докончить рассказ.

- Я встретил вашего красивого кавалера – мог ли я оставить свой пост, когда вы так ждали его, госпожа?.. Но он… он не пожелал увидеться с вами. Простите, что говорю все это! Я столько дней молчал: мне легче выносить упреки ваши, презрение, гнев – только не слезы!.. Но… если вы собираетесь бежать к нему, умоляю, не делайте этого, госпожа! Вы… не нужны этому человеку. Пусть он и красив, я понимаю это, но в груди у него камень, а не сердце, когда он может с такой легкостью оттолкнуть ту, что ждет его больше зари в глухую ночь!.. К тому же…

Квазимодо сделал над собой последнее усилие и, боясь даже краем глаза взглянуть на владычицу своего сердца, зажмурившись, выпалил одним махом:

- Та, что приветствовала его с балкона, та знатная девушка – она его невеста. Кажется, - поспешно добавил он, будто это могло хоть сколько-нибудь смягчить скорбь несчастной, закрывшей лицо руками и горько разрыдавшейся.

Так ужасно, сколь ни печальна была его судьба, бедный горбун не чувствовал себя никогда в жизни. Ради цыганки он был готов восстать против своего приемного отца, что прежде даже в самых странных фантазиях не могло прийти ему на ум. А теперь он невольно сам явился для нее палачом, причинявшим каждым словом невыносимую боль. В отчаянии звонарь бросился со всех ног в колокольню, моля небо о смерти: теперь плясунья точно возненавидит его – за ту правду, что так долго скрывал и которую сейчас вылил на нее, точно котел с раскаленным маслом.

Больше Эсмеральда его не видела. Впрочем, она вообще, кажется, впала в странное оцепенение: проплакав всю ночь напролет, после не выронила ни единой слезинки. Спокойствие, похожее больше на ледяное безразличие мертвеца, нежели на умиротворение в душе живого человека, овладело всем ее существом. Решение пришло само собой, и в преддверии скорой развязки девушка как будто уже отреклась от всего земного. Чаша страданий ее была переполнена; ничто не могло более потревожить это усталое сердце: отчаявшись бороться с судьбой, цыганка смиренно приняла все, выпавшее на ее долю. Она не роптала более, не вопрошала небо, в чем провинилась – лишь усталость темными тенями залегла под печальными очами. Ей казалось, что жизнь теперь уже кончена – абсурдная и несуразная, но парадоксально банальная мысль, когда тебе только шестнадцать. Итак, она ничего более не желала и не ждала для себя; мечты о Фебе было никак не выбить из головы, но теперь непременным спутником сладостных видений стала тупая, непреходящая боль.

- О, мой Феб!.. – по временам шептала красавица, с тоской глядя на залитую солнцем площадь. – Так это правда, ты разлюбил меня… Но могу ли я, недостойная, обвинять тебя в этом?.. Я не выдержала пытки, я позволила им сломить себя. Я, без сомнения, заслужила твое презрение. Но, хоть ты и не любишь меня больше, это ничего не меняет. Ты не должен погибнуть от руки проклятого убийцы, этого презренного монаха! Уж лучше я… Но ты – ты будешь жить, пусть даже никогда и не услышишь более о той несчастной, что все отдала за тебя, ничего не требуя взамен… О, мой Феб! Мое Солнце…