Отец на ее новенькие документы посмотрел кисло, с отвращением взяв их в руки, словно жабу.

– Ну, поглядим…

Мама осторожно спросила:

– Вась, отметить бы надо… Все же университет…

– Нечего пока отмечать! – отец огрызнулся. – Пусть первую сессию сдаст, там и отметим. Не ведает, что творит.

– Пап, мне уже двадцать три, – девушка забрала документы. – И я хочу учиться.

– Почему нельзя было в Херсон поступить? – отец вдруг набросился на нее. – Мы бы тебе всегда помогли, одну не оставили. Какого хрена тебя понесло в Симферополь? Мы же скучать будем, с ума сходить, по ночам не спать! Ты о матери подумала?

Надя, на секунду усомнившись в собственном решении переехать в Крым, уже готова была расплакаться, но с силой вонзила ноготки в ладони. Это ее привело в чувство.

– Подумала, – она заставила себя улыбнуться. – Будете ко мне на отдых летом приезжать, в море купаться. Не на плавнях же в Херсоне вам здоровье поправлять?

– Ладно, я тебя переубедить не смог, жизнь научит.

Отец как-то старчески ссутулился и ушел во двор, оставив дверь открытой. В нее тут же стрелой влетел дворовой кот, начав тереться возле маминых ног и громко мурлыкать. Пока выпихивали кота во двор, выносили ему еду, тяжелый осадок от разговора рассеялся, начались обычные домашние хлопоты. Больше вопрос поступления Нади в университет семья Головенко не обсуждала, будто ее поступок навсегда перечеркнул то оставшееся доверие, которое между ними существовало до сих пор. Надя отдалилась безмерно и стала для них совершенно незнакомой повзрослевшей девушкой, выбравшей иную жизнь. И это пугало больше всего на свете, будто дочь предала не только свою семью, но и этот тихий городок с его провинциальными порядками.

Не желая тратить оставшееся время впустую, Надежда начала наводить порядок – перебрала чулан с закатками, вычистила от сорняков дорожки и палисадники. Она с энтузиазмом хваталась за все, к чему можно было приложить руки. Будущее представлялось ей свершившимся, ничто больше не удерживало ее в опостылевшем городке. Но ей хотелось напоследок отдать дань уважения дому своего детства, попрощаться с ним всей душой и поблагодарить родителей. Она делала это страстно, уверенная, что расстается со всем, что так дорого, навсегда.

Как-то раз, когда Надежда возвращалась из магазина, у ворот ее подстерегла тетя Люба. Девушка уже почти вошла во двор, но соседка успела придержать ее пухлой рукой за локоть, остановив у открытой калитки.

– Говорят, ты в университет поступила?

– Да, тетя Люба, – Надя опустила глаза, чтобы та не заметила их восторженный блеск.

Но тетю Любу обмануть было трудно. Она сложила под грудью толстые руки с перетяжками, как у младенца, и раздраженно накинулась на Надю, будто та приходилась ей дочерью.

– Ну, что тебе неймется, чего не хватает? Работа хорошая была, отец при должности, лицом бог не обидел… Все журавля поймать мечтаешь, а синицу в ладони не видишь. О родителях бы подумала!

Девушка, вскинув голову, спросила резко, с вызовом.

– А что не так с родителями?

Соседка сделала шаг назад, смутилась, глазки ее забегали.

– Да ничего, деточка, ничего. Ты учись. Вернешься, большим начальником станешь, нас всех учить будешь…, – она ей слегка поклонилась.

Надежда, взведенная разговором, хотела ей запальчиво возразить, что и без нее начальников в городке хватает, но тетя Люба, опередив ее, насмешливо кивнула и убралась за свою калитку. От этого разговора остался гадкий осадок, будто Надю уличили в непомерной гордыне или еще бог знает в чем, известном только проницательной тете Любе.

В конце августа, туго набив две сумки, Надежда собралась на установочную сессию с твердым намерением не приезжать домой до Нового Года. Стоя возле автобуса, мама плакала навзрыд. Отец вяло успокаивал жену и, глядя куда-то в сторону, грубовато пенял.

– Муся, прекрати немедленно распускать сопли. Нехорошо, люди смотрят.

– Но как же, Вася, она такая беззащитная, пропадет ведь!

– Не пропадет, ты плохо ее знаешь, не суди по себе. Надюха у нас другая, ей нужно всё попробовать самой. Надоест, обратно приедет. Дай ей пожить самостоятельно. Ты сильно родителей спрашивала, когда замуж выходила? Уехала со мной, никого не предупредила. Тебя по всему району с милицией искали!

– Так родители против тебя были! Я же с тобой уехала! А она совсем одна. Кто ее защитит, если что-то случится?

– Успокойся, таких, как она, тысячи. Еще никто не пропал.

Галина Борисовна от этих слов еще больше разрыдалась, оплакивая дочь так, будто провожала на войну. Надежда недовольно смотрела себе под ноги, эта сцена была ей неприятна. Со всех сторон глазели знакомые и малознакомые люди – чувствовалось, что они заинтересованно обсуждают ее проводы. Василий Алексеевич злился, не в состоянии успокоить жену, ему было неловко, а у его Мусечки, похоже, была настоящая истерика, совладать с которой она была не в силах.

Наконец, проводы закончились. Надя, поцеловав на прощанье зареванную мать и недовольного отца, с облегчением вошла внутрь салона. Ей досталось самое лучшее место – рядом с водителем. Она радовалась тому, что долгие часы будет видеть перед собой дорогу, небо и степь. Когда автобус отходил с платформы, девушка с внезапной болью в сердце отметила, как мама, сгорбившись, побрела прочь, отец – следом, в нескольких шагах. Оба выглядели предельно несчастными, постаревшими. Но она запретила себе жалеть их – у нее впереди теперь была новая жизнь, родителям в ней места не было.

Несмотря на тяжелый осадок после расставания, Надиному ликованию не было границ. Многолетняя мечта сбылась – она стала, наконец, свободной. У нее теперь была комната в общежитии на двоих с однокурсницей, стипендия и новый сенсорный мобильный телефон – подарок родителей. Она пообещала себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не вернется в свой отсталый городок, как бы тяжело ей не пришлось. Слишком долго пришлось ждать, надеяться и разочаровываться, слишком устала она от своих влюбленных родителей, слишком запуталась в собственных чувствах. Будущие трудности ее не пугали, она страстно хотела независимости и полного одиночества, рассчитывая для начала разобраться, на что способна сама.

Автобус мчал ее сквозь выжженную августовским солнцем степь, накрытую лазурным куполом бескрайнего чистого неба, в новый мир – еще незнакомый, но такой манящий и красочный. В наушниках победно звучала песня группы Би-2: «…и за тонким краем небосвода все мерещится неясным светом мне короткая свобода, и в ней…»

Надежда была по-настоящему счастлива.

Большой город в самом центре Крыма, куда приехала жить и учиться Надя Головенко, показался ей великолепным. Ограниченный с одной стороны холмами, плавно переходящими в лесистые горы с юго-востока, Симферополь по-хозяйски захватил дикие пустоши на северо-западе, вольготно разбросав по ним современные микрорайоны. Из тесно застроенного центра – с театрами, дорогими бутиками, офисами и государственными конторами – к ним протянулись щупальца проспектов, ежедневно вбирая в себя потоки машин, чтобы к вечеру отпустить их обратно, к окраинам. Днем здесь всегда было шумно – сигналили и шуршали покрышками сотни автомобилей, со всех сторон звучала реклама. Бурлящий людской поток, похожий на реку после весеннего паводка, заполнял центральные улицы.

Вечером, когда поток автомобилей редел и на проспектах зажигались огни, людей не становилось меньше. Горожане до поздней ночи праздно отдыхали, веселились, прогуливались, наслаждаясь прохладой, пришедшей с недалеких гор. В глубине мерцающих приглушенным светом ресторанчиков играла музыка, хорошо одетые мужчины и женщины смеялись, громко переговаривались, курили. Дым сигарет, смешиваясь с дорогой парфюмерией, стелился над чистой тротуарной плиткой. На одном из перекрестков в центре города обязательно звучала живая музыка – скрипка или саксофон. Музыканту кидали мелочь и смятые купюры, но у него был такой вид, словно он давно остался совершенно один, и вокруг была не разноцветная толпа, а пустая сцена с освещенной рампой, отделившей его от всего мира.