– Это Виссарион Орлецов, мистик и мортуалист, – непонятно пояснил Гриша. Науму мистик не нравился, он пробормотал:

– Тилигенция… кто с чертом любится, тот к черту и пойдет. Знаем ваших.

Но Орлецову единственному вяло поаплодировали.

Григорий тоже прочел стихи, еще более непонятные и угловатые. Немного картавя и взмахивая рукой.

Наум потряс головой и подумал, что холод, пожалуй, был бы поприятнее такой поэзии. К холоду он на фронте почти привык. Чуткое ухо выделило слово «государь», и сказал это демонический Виссарион одному из старичков в пыльном буром сюртучке.

Если бы не тренированность слуха ночной разведкой, фраза и не попала бы Науму, но теперь он поймал и окончание разговора.

– …в полночь, и когда Государь проснется, все переменится, народ у нас проснется тоже. Мне скоро идти, я готов.

– Господь в помощь. Но я был против.

– Господь тут не при чем. Тут иная сила, самая мятежная. Вы еще ее увидите во славе!

Старичок отчего-то перекрестился, молодой только улыбнулся высокомерно.

Брюнет вышел. Еще три минуты, пока оденется и уйдет…

Наум оглядел залу, и среди молодежи заметил Григория. Подошел, дернул его за рукав, отвлекая от комплиментов талантам носато-митенковой девицы. Та зыркнула только, прикрываясь щипаным черным веером.

– Слышь, Гриша, ты этого Виссариона неистового хорошо знаешь?

– Орлецова? Нет, почти не знаю. Слышал, что какой-то магией увлекается. Кабалистика или что там. Но как поэт стар, скучный. Время не чует.

– Хрен с ней, с поэзией. Чует зато моя шея, проследить надо. Тут он вроде что-то задумал. Ты ж вроде представитель власти.

– Ну… да… – но взгляд голубых Наумовых глаз был так неожиданно пронзителен, что поэт не нашелся спорить и пошел, не прощаясь, в прихожую.

Девица и ее дохлая лиса проводили их змеиными взглядами.

Они увидели мистика на улице. Черное пальто с широкими полами, сам без шапки, волосы треплет ветер. Странно смотрелся в его руке увесистый узел. Орлецов быстро шел, не оглядываясь, словно спешил на встречу.

Наум как-то подобрался, толкнул Гришу плечом, и они зашагали следом.

Шли с полчаса, сначала Орлецов направился от Невы, потом вроде бы передумал, сделал крюк и зашагал еще быстрее в сторону Заячьего острова. Совсем стемнело, за тучами не видать было звезд и луны. Почему-то на их пути не попадались патрули, словно Петроград уже окончательно, бесповоротно вымер. Миновали темный, страшный сейчас Исаакий, вдали блеснуло, и Гриша подумал, не ангел ли на шпиле крепости попал под пробившийся лунный луч.

В самой поэтической обстановке ночной столицы ему было холодно и, признаться, страшновато непонятно чего. Наум Заревой, словно волкодав по горячему следу, молча шагал за черным человеком, кажется, глаза Гришиного спутника светились – хотя это уж совсем чепуха и поповство.

Виссарион впервые оглянулся (Наум толкнул Гришу к стене жесткой рукой), видимо, успокоился и ступил на Корнверкский мост, черный ход в Петропавловскую крепость.

– Чего у вас там нынче творится? – спросил Наум вполголоса, хотя они были достаточно далеко. Черный человек почти пересек мост, и Гришу удивило, что никто не окликает его, вроде бы там должен стоять часовой.

– Министров-капиталистов туда свезли, в тюрьму. Из Временного. Это с другой стороны крепости. Но тут-то тоже должна быть охрана.

– Много кому кто должен. Не простой он мистик. Провалиться, словно кто-то в спину смотрит и смотрит. Не чуешь?

– Нет, ничего.

– Ну, давай за ним.

Они так и не встретили часовых. Едва не потеряли Орлецова, но Наум шел словно по ниточке, и возле Петропавловского собора они увидели фигурку снова.

Колокольня собора, высочайший шпиль Петрограда, приютившая столько разногласых колоколов и даже корильон – петрову забаву, теперь молчала.

Не звенело каждый час серебристо «Коль славен наш Господь в Сионе», храм закрыли, говорили, ценности большевики куда-то вывезли.

Ангел на шпиле все же был различим, страшно высоко, страшно одинокий он смотрел на ставший чужим город.

Виссарион прошел меж стройных светлых колонн навеса, остановился у тяжелых дверей, повозился с запорами, лязгнуло, приоткрыл створку. Пропал.

Наум скользнул за ним, и Гриша отметил, что ступает он совсем беззвучно. У колонны остановился, достал часы-луковицу, что-то пробормотал, сказал Грише:

– Полчаса до полуночи. Не нравится мне это время, самое оно гнилое.

Глянул на Гришу искоса, усы топорщились на отвердевшем лице.

– Револьверт изготовь. Слушай, а как твое фамилие на самом деле? Ведь приврал же, что Арбелин… аристокра-ат. Аристократов я издаля вижу.

У Гриши от обиды прошел и страх. Он неожиданно для себя честно ответил:

– Да гадкая у меня фамилия для поэта революции. Протопоповский. Батюшка-поп подсудобил. То ли дело твоя.

– Знатный кандибобер, Гриша-попович, значит. Твой Арбелин тоже не наземом и сохой отдает. Заходим тихо, как мышки. Вишь, твой кореш запереть забыл… или не смог.

Ручка кольта холодила ладонь, револьвер оттягивал руку. В темном соборе ничего духоподъемного Гриша не нашел. Впереди, над одинаковыми белыми надгробиями царского отродья, над коваными решетками, висел необычный, ажурный золоченый алтарь, похожий на изукрашенные ворота. Кажется, припахивало ладаном, а может, то были Гришины детские воспоминания. Ангелочки под сводами едва виднелись, словно призраки. Квадратные колонны с рифлеными углами розового камня теперь казались облитыми стекающей кровью.

«Какая ерунда мерещится», – подумал Гриша, усилием воли опуская руку, уже было поднявшуюся в домашнем жесте – для крестного знамения. Ботинки страшно громко шоркали по каменным плитам рядом с бесшумными сапогами спутника, но преследуемый был занят своими делами – он включил электрический фонарь и над чем-то возился. Наум и Гриша спрятались неподалеку за холодной полированной колонной близ зеленого змеевикового надгробия Алесандра I и темно-красного – его жены. Эта пара могил всегда казалась Грише глупым купеческим ухарством среди строгого белого мрамора.

Мистик чиркнул спичкой, явственно запахло серным дымком. Орлецов зажег расставленные на полу перед надгробиями непривычно темные свечи, и тусклые огоньки озарили нелепую картину.

Уж чего не ожидал Григорий услышать, так это куриного квохтанья. Виссарион поднялся, в вытянутой руке у него, схваченный за ноги, бился черный тощий петушок.

Блеск стали, взмах – из шеи обезглавленной птицы потекла черная кровь. Ею Виссарион принялся рисовать что-то на полу меж свечей. Потом отбросил куриный трупик, скинул пальто и шагнул к начерченной пентаграмме.

Огоньки позволяли видеть его красивое запрокинутое лицо с закрытыми глазами. Он негромко не то запел, не то застонал подобие молитвы. От свечей потянуло тяжелым духом плавленого жира. А не человечьего ли?

Наум толкнул Гришу локтем, однако тот и так был весь внимание.

Ритуал продолжался довольно долго, но холода в нетопленном храме оба не ощущали, вглядываясь до рези в глазах.

Хоть пенье на непонятном языке и едва доносилось, все же Гриша почуял неприятное, искаженное эхо, словно кто-то подпевал не то из-под земли, не то из белых, словно сахарных, надгробий. Над головой мистика собралось черное облачко – куда темнее, чем темнота в остальном храме, тени от свечей тут были не при чем. Но поклясться, что видел все дальнейшее доподлинно, Гриша не мог бы.

Над стоящей справа от разноцветных саркофагов белой гробницей поменьше, с орлами на углах, пошло разгораться синее свечение. «Словно гнилушка на болоте» – подумал Наум. Грише же оно скорее напомнило огонь газового рожка. Запахло затхлой сыростью, будто разлагающейся рыбой.