Страх и любовь к подруге отразились на лице Гэйнор.

Ты, наверное, была в ужасе, — сказала она.

Нет, — ответила Ферн. — Не тогда. Я чувствовала опасность и веселилась.

В ресторане не было музыки, и беседа прервалась от какого–то удара снаружи, затем раздалось вибрирующее рычание, будто вокруг здания бродило безумное дикое животное. Замигали лампочки.

— Хорошенькая погодка для свадьбы, — сказала Гэйнор с оттенком бравады. Она не любила бури.

В какой–то момент стал слышен шум дождя, его сильные струи скатывались по стеклам окон.

— Не обращай внимания, — сказала Ферн. — Нам повезет, к тому времени, когда нужно будет уезжать, все это закончится.

Она перешла с джина на красное вино и выпила уже полбутылки, тогда как Гэйнор — всего лишь бокал. Несмотря на постоянные вечеринки, на которых Ферн присутствовала по необходимости, обычно она пила немного, поэтому Гэйнор не знала, стоит ли ей беспокоиться. Но Ферн, открыв шкаф с воспоминаниями, казалось, хотела выложить наружу все его содержимое, и Гэйнор, позабыв свои пустяковые волнения, все слушала и слушала. Ей больше не нужно было задавать вопросы. Если бы все это она не слышала своими собственными ушами, если бы она не знала так хорошо свою подругу, то отнеслась бы к ее рассказу скептически или даже с определенным цинизмом. Но это была Ферн, холодная, прагматичная Ферн, пережившая внезапное столкновение с темной стороной Бытия, сны и странствия духа за границами нормального мира, Ферн, которая искала ключ для того, чтобы открыть Дверь во Вселенную и во Время. В конце она подошла к последней части своего повествования, к безнадежной авантюре в Запрещенном Прошлом, к гибели Атлантиды, которая произошла более десяти тысяч лет назад.

Принесли десерт, убрали его почти не тронутым, а Ферн все крутила в руках бокал с бренди, глядя, как напиток плещется о его стенки.

— Самое плохое в прошлом, это то, — сказала Ферн, — что оно прошло. История себя хорошо оберегает. Где бы ты ни находился, ты думаешь, что принадлежишь этому месту. У меня было тамошнее прошлое, история моей жизни, груда воспоминаний. Я знала, что должна делать, но не совсем понимала зачем. Я не знала точно, что происходило раньше и что наступило. Я прибыла в город, ведомая судьбой, и все, что мне досталось, было изумлением по этому поводу. Там жили люди, которые стали моими друзьями, были и враги. И я влюбилась. Мы встретились в темнице, и вместе бежали из города, и укрылись в пещере на берегу. У нас было два… три дня. Я не могу четко вспомнить, как это все происходило, каковы были чувства, даже, как он выглядел. Остались случайный всплеск памяти, раненые чувства, что–то вьющееся внутри… Смешно, я пыталась вытравить это из сознания, боялась вспоминать, а теперь — теперь я хочу вспомнить и не могу. Но я никогда не забуду звук морского прибоя. Иногда я его слышу в раковине или, прогуливаясь здесь по берегу, прислушиваясь к волнам, слышу эхо волн, бьющихся о берег там. А иногда во мне все смешивается, золотые пляжи Атлантиды превращаются в серебряные, где под звездами я скакала на спине Единорога по Краю Мира.

Гэйнор, не понимая того, о чем говорит Ферн, молча смотрела на нее, но та меньше всего думала сейчас о подруге.

— Я послала своего возлюбленного на смерть, — сказала Ферн. — Я не знала этого, я пыталась его спасти, но послала на смерть. Атлантида была разрушена землетрясением и поглощена бурей. Все погибли. И Единорог никогда больше не придет. Я уже не могу его приручить. — Она замолчала, все еще играя с бокалом бренди. Снаружи гремела гроза, только что раздался сильнейший удар грома. — Человек в шестнадцать лет слишком молод, чтобы терять столь многое. Слишком молод, чтобы достигнуть столь многого — жить так долго — так долго умирать. Ты говоришь, Эзмордис хочет взять реванш? Ему это не требуется. Я сама себя наказала. Я до сих пор бегу — от боли, от ответственности, от… от Дара. — Казалось, эти слова дались ей с большим трудом. Она отняла правую руку от бокала и всмотрелась в ладонь, будто полагала, что увидит там начертания своей судьбы. Но линии судьбы были мелкими и тонкими. — Ну, хватит, — закончила она. — Наступило время открыть глаза. — Она улыбнулась недоброй улыбкой, приглушенной пламенем свечи. — Полагаю, что наступил момент, когда надо выбирать.

Ответ Гэйнор потонул в раскате грома прямо над их головами, он был таким громким, что задрожали стены зала. Гэйнор плотно закрыла уши ладонями, она смотрела на других посетителей, на стулья и столы, прыгающие, как блохи в коробке. Следующий удар грома заставил вибрировать пол. Разряд молнии был таким близким, что должен был ударить в дом. Он высветил добела окна и сделал прозрачными занавески.

И затем света не стало.

Лишь лицо Ферн, словно отделившееся от тьмы: золотистый овал, очерченный светом свечи. И больше ничего не было видно.

Исчезло жужжание голосов гостей ресторана, наступила абсолютная тишина. Медленно, с трудом Гэйнор огляделась вокруг. Они находились в абсолютной темноте. Но постепенно, напряженно вглядываясь, она смогла что–то различить — бледное мерцание снега, радужные ветви зимних деревьев. И высоко над ними сияли звезды, маленькие и твердые, как зерна мороза. Ей стало ужасно холодно.

Рядом раздался шепот:

— Ты звала меня, Фернанда, — и Гэйнор каким–то образом поняла, что тихий голос звучит рядом с Ферн. — Ты звала меня, и я пришел. Чего ты хочешь?

Целую минуту Ферн не отвечала, а потом она заговорила на языке, которого Гэйнор не понимала, да и голос Ферн трудно было узнать. Слова резко срывались с ее губ:

— Envarre! Varre inuur ai nean–charne!

Призрачная снежная сцена затуманилась. Вокруг них, еле видные в неверном свете свечей, снова возникли стены. Вернулись на место столы, люди… Они, разинув рты, смотрели на говорящую Ферн. Бочком приблизился официант.

— Свет будет очень скоро. Что–нибудь еще для вас?

Ферн подняла свой бокал с бренди, сделав из него последний глоток.

— Еще один.

Прошло еще какое–то время, и перед Гэйнор появился кофе.

Это моя вина, — нетрезвым голосом проговорила Ферн. — Я вызвала его. Я надеялась, что он придет.

Чего ты хочешь? — спросила эхом вопроса Эзмордиса Гэйнор.

Хочу все закончить, — сказала Ферн. Но второй бренди был уже лишним, ей трудно было говорить членораздельно, она просто тупо смотрела на свой бокал. Гэйнор видывала выпивших лишнего в подобном состоянии, но никогда не видела такой Ферн и, мысленно соединив вместе все, что случилось, очень разволновалась.

Она, пожалуй, хватила лишнего? — спросила подошедшая официантка.

Она выходит замуж, — ответила Гэйнор.

Тогда все понятно.

Зажегся электрический свет, и Гэйнор пошла к телефону, у нее не было мобильного, а Ферн оставила свой в Лондоне. Гэйнор знала, что Уилл приедет помочь ей, она чувствовала, что нуждается в еще чьей–то физической силе. Но телефонная связь из–за бури была прервана.

— Буря закончилась, — сообщила официантка, желая, видимо, одного — поскорее улечься в постель. — Только идет дождь.

Она хотела помочь Гэйнор довести ее подругу до машины, но Ферн, как оказалось, хорошо стояла на ногах, и Гэйнор только попросила зонтик, который вернула, усадив Ферн на пассажирское место. Вымокнув, она вернулась к машине, включила зажигание и отопление. «Дворники» не справлялись с сильнейшим ливнем. Она надеялась, что не заблудится по дороге домой, у нее ведь были инструкции Уилла, но завеса воды совершенно изменила ландшафт, и фары не спасали положения.

— Ты в порядке? — спросила она Ферн и порадовалась тому, что получила хоть какой–то ответ, хотя и абсолютно нечленораздельный.

Боковая дорога, на которой стоял паб, не имела никаких световых обозначений, но, когда ей все–таки удалось выехать на главную магистраль, там горели «кошачьи глаза», они подмигивали ей в темноте. Она держалась их, они были ее проводником в лабиринте. Дождь, чуть ослабев, накинулся с новой силой, с жестокостью муссона. Гэйнор убеждала себя, что нет ничего сверхъестественного в таком ливне, но после ужаса, пережитого в ресторане, казалось, что даже стихии нельзя доверять, казалось, что, преодолевая каждый ярд пути, она соревнуется с невидимой силой.