Есть хорошее стихотворение Е. Мисюрева:

А моя мама любила петь русскую народную песню «Колодники», автор стихов – А. К. Толстой (1817-1875):

Припев:

С 23 февраля 1941 г. решением 8-й сессии районного совета депутатов трудящихся отец назначается заведующим районным земельным отделом. Мы переезжаем в Белоярку, где ему выделили по деревенским меркам большой хороший дом на высоком фундаменте по адресу ул. Комсомольская, 5. Мама работает библиотекарем в Белоярской школе, которая с сентября 1941 г. стала средней. Я училась в этой школе с 1945 по 1947 год – 1-2 классы Мамину библиотеку я помню очень хорошо. Художественное оформление книг тех лет не сравнить, конечно, с сегодняшним. Но и тогда были красочные книги. Я помню, как с замиранием сердца я рассматривала цветной портрет Ивана-царевича, как любовалась замечательными рисунками Чарушина в его книжках о животных. «Мышонок Пик» Бианки также иллюстрировал Чарушин. Одна из любимых книг – Аркадий Гайдар «Тимур и его команда» с его умницей-собакой. Все-таки у нас замечательная детская литература! Этот дом жив по сию пору и по-прежнему возвышается над соседними домами. Но все дело было в том, что дом был казенный. Он принадлежал райсовету и переходил от одного руководителя к другому. Когда отец погиб, маме предложили освободить дом, предоставив при этом другое жилье в какой-то дальней деревне.

И вот в один прекрасный день мама и бабушка сложили часть нехитрого домашнего скарба на двухколесную тележку, и мы пошли смотреть тот дом. Нашим глазам открылась печальная картина. Избушка оказалась очень маленькой однокомнатной халупой. Внутри и снаружи – все закопченное, черное. Мама заплакала, и мы повернули назад. От переживаний мама слегла. На следующий день пришел уполномоченный с вопросом, почему не освободили дом. У мамы на табуретке около кровати стоял стакан с водой. Она бросила его в уполномоченного. Тот ретировался. Но было ясно, что рано или поздно все равно придется куда-то уезжать. Куда?! Здесь быт был налажен: огород кормит, кое-какая живность есть, есть работа. Куда уезжать сердечнице с двумя детьми и матерью на руках? Представляю себе, как переживала мама! но вернусь к дому. Через высокие ворота входили во двор и видели по левой стороне сарай – тогда его только построили, и он приятно желтел новеньким тесом. В сарае был погреб, где хранилась картошка. По мощеной большими плоскими камнями дорожке подходили к невысокому крылечку и входили в сени. В сенях по верху над входом были устроены полки, на которых стояли кринки с молоком. Как сейчас вижу кота, слизывающего сливки с одной из этих кринок.

Здесь же был чулан, в котором стояли ларь с мукой и небольшая лежанка. Летом здесь было прохладно, и я иногда спала там. Но пугали большие черные тараканы, которых не было видно, но очень хорошо было слышно, как они чем-то хрустят. Казалось, что они что-то жуют. Бабушка говорила, что это хруст крылышек. Было страшновато и неприятно. Затем входили в большую переднюю со столом и широкими некрашеными лавками, которые чистили время от времени ножом, поставив вертикально лезвие, нажимая на него и соскребая верхний загрязнившийся слой. Точно также скребли некрашеный пол, по которому было так приятно ходить босиком. Направо от двери были прибиты крючки для одежды, налево – рукомойник, который состоял из умывальника, полочки для мыла, ведра для использованной воды. (Ну, Мойдодыр – вы знаете). Но я больше всего любила умываться на речке.

Ностальгия по родной деревне, по детским годам, меня никогда не оставляла. Память детства настолько сильна, что в 80 лет я все помню, как будто это было вчера. Набоков как-то заметил, что детство самая лучшая пора, а вся оставшаяся жизнь – лишь воспоминания о ней. И сколько бы ты ни прожил, лучше всего ты помнишь детство. Это действительно так! в 1979-1999 годах, когда мы жили в Ужгороде, я устроила над ванной рукомойник. Он выручал, когда летом не было горячей воды. В большой комнате на стене повесила ходики, очень похожие на те, что висели у нас в передней. Само собой, что тогда мы с Мишкой подтягивали гирю, когда надо и не надо. Баловались. И в этот момент, когда я записываю свои воспоминания, которые столько лет просились на бумагу, я испытываю настоящую радость, а слезы так и катятся, и горло перехватывает…

Эта первая проходная комната была отделена от кухни дощатой перегородкой, обклеенной сверху донизу красочными листами из журнала «Огонек». Мы могли подолгу стоять около этой стенки и рассматривать картинки. Здесь я впервые увидела фотографии знаменитых балерин: Галины Улановой, Натальи Дудинской, Ольги Лепешинской. Они меня поразили совершенно, и все мое раннее детство прошло в хождении на цыпочках и в имитации взмахов крыльев руками.

Такая же дощатая стенка, выкрашенная бледной голубой краской, отделяла переднюю от горницы. Эта стенка служила нам с братом классной доской. Я, как старшая, изображала учительницу, а Миша – ученика. На стенке хорошо писалось мелом. Кроме ходиков в передней, в правом углу, висела божница. Считалось, что родители мои – неверующие, поэтому нас с братом не крестили, а божница принадлежала бабушке.

Два окна в горнице выходили на улицу. Два окна поменьше в прихожей – во двор. Зимой окна промерзали насквозь. Мороз рисовал на них удивительные белые цветы. Когда надо было посмотреть в окно, дыханием подтапливали снег, а потом расширяли окошко по кругу пальцами.

В горнице стояли изящная горка для посуды, которую в трудные времена мама выменяла на два килограмма сливочного масла. Здесь же был комод с бельем, мамина кровать с железной сеткой и блестящими металлическими шариками на спинках, наши с Мишей кровати и стол. На стене – светло-коричневый репродуктор, из которого звучали голоса И.В. Сталина, В.М. Молотова, Ю.Б. Левитана, сводки военных действий, песни военных лет. «Вставай страна огромная, / Вставай на смертный бой/С фашисткой силой темною, с проклятою ордой. / Пусть ярость благородная вскипает, как волна./ Идет война народная, священная война» (стихи В. Лебедева-Кумача, музыка – А. Александрова). До сих пор, когда слышу эту песню – мороз по коже. Но самым примечательным предметом в этой комнате была черная блестящая печка-голландка с небольшой топкой с дверцей – первый вид деревенской печи. Это отопительная печь, основная задача которой – обогрев помещения, в котором она установлена. Выполняет эту задачу максимально эффективно. На боковой стенке печки была вьюшка, которую можно было закрывать только тогда, когда угли от прогоревших дров перестанут выделять голубые огоньки, то есть угарный газ. Печка, конечно, топилась только зимой. Как мне нравилось придти с мороза, снять пальтишко и, пройдя в горницу, обхватить круглые бока печки, насколько хватало рук, прижаться к ней щекой, впитывая тепло и испытывая самое настоящее блаженство. Кроме этого, печка являлась нашей игрушкой. Она стояла в углу, в некотором удалении от стен. Мы беспрепятственно бегали вокруг нее друг за другом. Однажды мне пришло в голову забраться повыше, упираясь с одной стороны в стенку, в пазы от бревен, а с другой – в печку, на которой было как бы несколько выступов-обручей. Маленький Мишка никак не мог сообразить, почему он не может меня догнать. А я давилась от смеха, глядя, как он безрезультатно бегает вокруг печки. Может быть, за эту проделку меня однажды наказала бабушка. Угол за печкой из места веселой игры превратился в место заточения. Строгая, но справедливая бабушка сказала: «Пока не попросишь у Миши прощения, из угла не выйдешь». Ох, и тоскливо было отбывать наказание. Мишка тут же бегал, теребил меня. Но сказать покаянные слова было невероятно трудно. Со временем я научилась виниться, когда бываю не права. После этого всегда чувствуешь большое облегчение. Но в детстве эти слова почему-то застревали в горле. И еще одно воспоминание связано с этой печкой. Однажды, единственный раз за все детство, мама отстегала меня вицей (розга, ветка без листьев). За что, я не помню. Возможно за то, что в отсутствие взрослых напоила теленка, который зимой находился в углу в передней, среди охапок сена и за импровизированной перегородкой, – сырой некипяченой водой. Теленка разобрал понос. Мама несколько раз стеганула меня по голой попе. Было ощущение ожога. Не так больно, как ужасно обидно и унизительно. После экзекуции, глотая слезы, я пошла в горницу. Там перед раскрытой дверцей печки, в которой полыхал огонь, на медвежьей шкуре лежала большая овчарка чепрачного окраса. Я прилегла рядом, обняла ее за шею, прижалась – как бы пожаловалась, справилась со слезами, и мы стали вместе смотреть на бушующее пламя. Эту овчарку я помню и в другой ситуации, когда ее уводил с собой мужчина в кожаных куртке и кепке, в синих галифе и белых бурках. Бурки – примета времени, обувь начальства. Это такие войлочные белые сапоги с кожаным низом и с кожаными же отворотами. Собака с поводка не рвалась, шла спокойно. Но вот она обернулась и долго-долго смотрела на нас. Мужчина ее не торопил, дал попрощаться. А потом они пошли, и собака уж больше не оглядывалась. Если бы не наказание, вряд ли я бы запомнила эту собаку. И здесь же еще раз о медвежьей шкуре. Зимой мы спали на печке, которая одним боком выходила на кухню, а другим – в переднюю. Там была постелена все та же медвежья шкура, а на ней уже была постель. Однажды утром Мишка проснулся и солидно сообщил, что к нему ночью приходил медведь. Ему стали все говорить, что это был только сон. Но переубедить его было невозможно. Он остался при своем мнении. Это говорит о впечатлительности брата, собственно, такой же, как и у меня.