© Цветков С. А., 2015

Очарованный странник

Я шёл к тебе тысячи лет, не зная дороги,

ориентируясь по огням твоего дыхания.

Я шёл к тебе тысячи лет, распарывал ноги

о камни. Ни ел и ни пил – меня кормило искание.

Я шёл к тебе тысячи лет. Были стёрты

ступни в болтающиеся рукава. Я полз

к тебе тысячи лет тысячеротый,

тысячеглазый и собранный из тысячи звёзд.

Я шёл к тебе тысячи лет.

Я шёл к тебе тысячи лет, меня постоянно

окружала глубокая, грязная осень.

Я шёл к тебе тысячи лет. Бесперестанно

я слышал предсмертные крики обглоданных сосен.

Я шёл к тебе тысячи лет. Сухие деревья

трещали, когда поклонялись мне.

Я шёл к тебе тысячи лет. Осеннее зелье

хлестало ручьями из вен из вне.

Я шёл к тебе тысячи лет.

Я шёл к тебе тысячи лет. Каждый второй шаг

повторял на всю вселенную твоё ненаписанное имя.

Я шёл к тебе тысячи лет, пиная зелёный шар.

Каждую тысячу лет находил тебя и проходил мимо.

Я говорю о гармонии

Осенью,

когда журавли стали стрелкой компаса,

я оказался на туристическом слёте,

где пальцами,

дрожащими от узлов,

перебирал мысли, как ветер

осенние листья –

случайно я поймал его за хвост,

зацепился автомобильным тросом,

и он утащил меня к обрыву,

на котором трава растёт до шеи,

«трава мешает ходить ногам»,

а песок нетронут, как девушка,

читающая по вечерам

«Шум и ярость» Фолкнера.

Обрыв был настолько выше меня,

что я глотал вертикали,

чтобы увидеть наконечник копья.

Но главное, что вся эта глыба

продавливалась пальцами.

Всё это – песок.

Море захлёбывалось волнами –

оно мчалось к берегу,

словно раненая волчица – волнами,

которые пенной конницей –

конницей камикадзе

разбивали своих гнедых

о глиняный берег,

в котором тонет обрыв

и обрубок берёзы.

Ветер разносил холод и шум,

словно мальчик газеты утром,

и только горы

волнистой линией

подчёркивали пейзаж.

Они караваном слонов

легли у водопоя

и дымили свои трубки,

поглаживая бороды морской пеной

в бормотании о прошлом.

Ничего не стоит на месте.

И даже я,

замеревший от мгновения,

движусь от центра взрыва,

дрейфую на его волнах.

Камни и берёзовый листок на песке –

живы.

Деревья и черепа быков на земле –

живы.

Ногти и замки на куртках –

живы.

Мы вместе арендуем одну жилплощадь,

но платим по-разному.

Песчаный обрыв

был врезан в пейзаж

куском старого корабля.

На нём росли деревья,

и с каждой волной

он был ближе

к своему последнему

плаванию.

Я говорю о гармонии.

Однажды

однажды в 4 утра

я понял что смерть кора

и запонка на рукаве

мне страшно её отстегнуть

я замер как ртуть

как смерть

на мне

Штурвал

Вертелась голова штурвалом корабля,

но небо не кончалось в поворотах.

Оно нависло силою нуля

и не могло протиснуться в ворота

моей кирпичной головы, привыкшей мыслить

в масштабах города и мерить спешкой время.

Я видел голубую силу мыса –

его размытое волной вселенной темя,

и голубь с веточкой сухого кипариса

был в правый угол яркой маркой вклеен.

Вертелась голова штурвалом корабля,

виднелись бога пальцы из сандалий,

и солнце будто выбрало меня

среди больных, которые устали.

Шаманским бубном были облака.

Шаманом были облака, одетым в пурпур.

Шумела древней мельницей река –

сквозь нас вселенная твердила в рупор

одно лишь слово, лившееся как

кровь с молоком и ставившее в ступор.

Она твердила: «Повтори», –

И я бы вырос из земли

И дотянулся, и ударил в небный бубен!

Но слишком много Бога мне,

Вертелся купол на спине

И опрокинулся, и понял я, что умер.

Поэма Полифема

Уроки кончились, и я

схватил учебники подмышку –

лягушкой на спине сиял

портфель с раскрытым ртом для книжек.

Пропеллер ног – пустой подъезд –

учебники на стол – наружу

я выкатил велосипед,

вцепился в руль, педали тужил –

Скорей! На улицах пожар!

Малюет солнце, лица шпаря.

Скорей! Сквозь пробки, где дрожат

автомобили в жёлтом паре.

Скорей! С колёсами срастясь,

скорей наматывая время!

Педалями на ноги, в грязь

в песок, в болото, в камни, в темень!

Замолк асфальт. Земля ко мне

перевернулась мягким боком –

на механическом коне

запрещено идти за соком,

который с дерева течёт,

ведёт меня янтарным цветом

и запахом – трава и мёд –

в лесу ни стрекота, ни ветра.

Застыло солнце в тихий час

лосём, учуявшим охоту.

И вот он – клён, стоит в анфас,

собою заслоняя входы.

Сквозь листьев рыбию гортань

в густую темноту пещеры

я окунулся – мой фонарь

желтком растёкся по расщелинам.

И в окружении быков,

чьи кости будто под рентгеном

торчат со стен, я слышал зов,

и раздирая в кровь колено,

полз по камням – искал начало.

Вовнутрь внутренности скрёб,

кровь на рисунки попадала

и оживал на стенах горб!

Ревела мамонтом пробитым

и улюлюкала толпой

вся темнота, что колом вбита

была в меня чужой рукой.

Мне череп расщелкнули зубры

и тигры распластали плоть!

Все камни превратились в зубы,

чтобы меня перемолоть.

Я слышал зов! Я слышал песню

о том, как древняя смола

твердела на огне как вестник

того, что холод ждёт тепла.

Когда я вышел ослеплённый

никем как новый Полифем,

ещё один листок на клёне

кровавой птицей улетел.

Венеры

[э́л’ь]

Я смело назову тебя сокровищем,

раскопанным в развалинах костра.

Сквозь кожу кровь зелёная – она ничем

не отличается от вкуса майских трав.

В пещере головы два сонных кратера

с двумя Венерами – с двумя камнями,

которые насильно были спрятаны

в застывшем вертикальном океане –

сквозь толщи вод, как сквозь вселенную,

я видел голубые два столпа –

твои глаза горели, как последние

свидетели начала. Я со лба

содрал рукою водоросли прошлого,

пошёл на свет, как мотылёк морской.

Вода меня вращала в пятнах Роршаха,

но я наматывал на ноги за верстой

версту. Я шёл насквозь – на горизонт –

сквозь океан, упавший набок от такого

сокровища. Потом я как бизон

бежал от истребления к оковам

двух голубых лагун. Я к ним добрался,

они светились голубым огнём.

Нектар в тебе с течением сливался