© Ермолаева С. А., 2018

А в России снег,

а в России дождь,

а в России ты

ничего не ждёшь,

ничего не ждёшь,

просто так живёшь,

на рассвете – снег,

на закате – дождь.

На закате – дрожь

да вороний грай.

Порвалась струна –

всё равно играй.

Всё равно живи,

всё равно дыши,

лишь вороний грай,

больше ни души.

Погоди, не рвись,

ненадежна мгла.

Обнимая высь,

спят колокола.

На тяжелый шар,

на ночной ковчег

ляжет тихий дар,

ляжет белый снег.

Нас было двое – дождь и я.

Нам город был чужой подарен

с деревьями и проводами,

и весело в оконной раме

плескалось чудо бытия.

Мы лужи наполняли смыслом,

поскольку в них отражены

осколки лиц, слова и числа,

и небо раннее весны,

что опустилось и повисло.

Мне было грустно и легко,

поскольку опыт жизни учит,

что каждый – музыка и случай,

а смерть всегда недалеко.

Здесь, за углом, за поворотом,

невольно сам ты к ней идёшь.

А дождь с тобой, в ладонях, вот он,

веселый дождь, весенний дождь,

взахлёб разбрасывает ноты,

и в каждой – ледяная дрожь.

Марк Шагал «Одиночество»

В дремучих объятьях природы,

в колючих объятьях зимы

мы ищем тепла и свободы,

страшась и тюрьмы, и сумы.

Из горького стылого мрака,

где звёзды еще не зажглись,

скулит ледяная собака

и воет испуганно ввысь.

Из всех одиночеств на свете

понятней и ближе – навзрыд

над миром неведомый третий

в картине Шагала парит.

Что будет, что станется с нами?

У скрипки четыре струны.

Ты смотришь таким глазами,

что мне не избегнуть вины.

Мой ангел, обуглены чувства,

насквозь их тоскою прожгло.

И пепел просыпался густо

на ангельское крыло.

Всей музыкой, какая есть

на белом безнадежном свете

(она живет сейчас и здесь),

и лепестками всех соцветий,

и всех созвучий, и насквозь –

дождём, промывшем наспех кроны,

когда дышать не в силах врозь,

смешав и синий, и зеленый…

Когда устанешь горевать

и звать её горячим стоном,

когда не хочешь выживать,

но яростно и непреклонно

желаешь жить – наверняка

ты назовешь любовью это.

Вот отчего душа легка,

скользит над жизнью городка,

перелетая в свет из света.

Дар напрасный, дар случайный…

А. С. Пушкин

Жизнь пройдет через нас,

нас просветят рентгеном,

нас просветят лучами,

и останется след.

В чем-то доме чужом

он впечатан в простенок,

чёрный снимок удачи,

драгоценный билет.

Пробирается луч,

задевая аорту.

Так о чем эта жизнь,

не о нас ли с тобой?

После резкой подачи

мяч взлетает над кортом

и гордится своей

несравненной судьбой.

В чём тут суть или цель?

Дар, прожитый случайно…

Как в тетради отрезок –

восемь клеток пути.

Это тайна. Нельзя.

Между точками – тайна.

Догадаться нельзя

и нельзя обойти.

Когда Париж – как на ладони,

чего желать, о чем жалеть?

Прочтите надпись на фронтоне:

«Увидеть – и не умереть».

Вобрать его до самых жилок,

вживить в себя его печать…

Париж, глядящий в твой затылок,

о чём он хочет промолчать?

Ситэ, купающийся в Сене,

И д’Орсэ, и Сан-Шапель…

В парижской дымке предосенней

ты вовсе не умрешь теперь.

С нелепой Эйфелевой башни

слетают в прошлое огни.

Париж вчерашний, свет вчерашний,

меня, как птицу, примани.

Поймай в силки, держи надежно,

не вырваться, не улететь.

Парижских улиц невозможных

очаровательная сеть…

Я верю музыке, поскольку жизнь одна,

и состоит из музыки и пятен.

Уже весна, за окнами весна,

но время уклоняться от объятий.

Сломай себя, тростинку на ветру –

не обретёшь прощения вовеки.

Я тоже вот когда-нибудь умру,

поскольку смерть таится в человеке.

Ты дудочка, ты мыслящий тростник,

и ветер теребит твои пустоты.

И ты звучишь, поскольку ты возник

из ничего – из пустоты и ноты.

Быть может, нас спасут колокола.

Неслышно расширяется от звона

небесный свод, и вечность пролегла

меж куполом и самым низким тоном.

Варю варенье из ирги,

перевожу стихи Верлена.

Постой, останься, не беги

густая розовая пена.

Еще не найдены слова.

Еще во тьме непониманья

намеченная вскользь, едва

нить из молчанья в немолчанье.

Перекрои все словари,

рассыпь все бусы в беспорядке.

Я вижу, Франция, твои

пылинки на полях тетрадки.

В эмалированном тазу

ирги роскошное кипенье.

Россия. Август. И грозу

переведу в стихотворенье.

Назвать по имени слова

сосредоточенно и точно,

не помня степени родства

ключа и скважины замочной.

От нежности до созерцанья,

от белых стен до чёрных плит

неуловимое мерцанье

живые губы холодит.

И ты, гармоника губная,

беспечной жизни кутерьма,

ты уведёшь меня, я знаю,

туда, где кончилась зима.

Сыграй мне простенькое соло,

судьбы не тронув, не задев.

Мы все потом уходим к молу

морской почувствовать напев.

Его солёные глубины

трубе задумчивой сродни.

Но волны выгибают спины

не только в солнечные дни.

В любые дни деревья держат

небесный свод на кромке крон.

Ты тоже так живешь: ты между

землей и небом пригвождён.

В тебе ветра чужие бродят.

Твоя морская глубина

взлетает разом к небосводу,

и небо падает до дна.

Петербург, Петербург,

тосковать я уже разучилась.

Я у неба в долгу,

и дыханье от вздохов нежней.

Эта капля дождя,

что в ладонь бессловесно скатилась –

словно милость небес,

потому я склонилась над ней.

Мойку держит гранит,

и душа ее сжата мостами.

Лодкам тесно дышать

и взлетать над водой ледяной.

Даже небо в плену,

небо стянуто в купол холстами,

но художник наутро

коснется их краской иной.

На перилах моста расстаёмся,

и ты улетаешь,

и прозрачные перья

пронизаны солнцем насквозь.