Отцом этих детей был мой дядя Миша, муж тёти Кати. Услыхав имя собаки, он обиделся. Пришлось объяснять, что такое совпадение случайно: назвали щеночка Мими, а потом появились всякие производные от этого имени: Мимиша, Мимишка, Мимишечка и так далее. Но всё равно, услышав «Мимишка!», он недовольно морщился.

С едой там было раздолье: и парное молоко, и разнообразная речная рыба, которую дядя Миша ловил, и вкуснейший белый хлеб в больших буханках с наплывающей по бокам корочкой. Кстати, почему в деревенских пекарнях такой вкусный хлеб? А в городе мы питались скромно. Мама ухитрялась нас троих кормить на свою небольшую зарплату. Впрочем, почему троих? Четверых. Троих детей и одну собаку. Мясо у нас на столе было редко, его и в магазине было не купить, а если оно чудом появлялось, то за ним выстраивалась огромная очередь.

Однажды мама вывела Мимишу погулять. Бежит наша кралечка так изящно, хвостиком виляет, ушками потряхивает. Тут проезжает грузовая машина, в кузове которой сидит солдат, он, глядя на Мимишу, вдруг бросает ей огромный шмат варёного мяса… Мама не успела ахнуть от удивления, как кусок уже стал исчезать в Мимишиной пасти. Как он вошёл в её маленький желудок, непонятно, но ведь вошёл же. Собака, радостная, побежала дальше, а мама стала грустить: вот если бы такой кусок оказался на столе у моих детей… Ну ничего, зато собака сыта.

Собака всегда была сыта. Мы не жалели для неё ничего. Если еды было мало, я просто жевала кусочек хлеба, и эту жёваную массу Мимишенька охотно поедала. Мой брутальный брат шутил, что если я разжую ей даже г…, то она и г… съест из моих рук. Он вообще любил такие фекальные шуточки. Например, я вечером возвращалась из школы, уставшая после уроков, а меня встречала Мимишенька, которая всегда радостно подбегала и просилась на ручки. Я подхватывала свою девочку, тискала, обнимала, целовала прямо в носик, в ротик. Домашние умильно глядели на эту сцену. Глядел и брат. Наглядевшись вволю, ухмылялся. Лучше сказать, цинично осклаблялся и с гыгыканьем произносил очередной шедевр: «А Мимиша на улице г… ела!» И жадно смотрел мне в лицо: какова будет реакция? Я досадовала на него за грубость и говорила: «Ну и что? Я её от этого меньше любить не стану!» Ответ всех удовлетворял, и мы шли ужинать.

Да, было дело. Мимиша, несмотря на упитанность и воспитанность, дорвавшись до улицы, порой вела себя по-свински. Однажды мы её искупали, шёрстка стала совсем чистой, шелковистой, кудри-мудри завились с новой силой, раскрасавица, да и всё тут.

Только вывели Мимишу погулять, как она тут же, во дворе, нашла какое-то полуразложившееся вонючее месиво неизвестного происхождения и стала в нём валяться. За считанные секунды от чистоты и красоты не осталось ни-че-го. Еле оторвали собаку от этой гадости, увели домой и опять стали мыть. Спрашивается: зачем это делали в первый раз? Хватило бы второго.

Где-то я читала, что почти все современные породы собак произошли от шакала, и только немногие от волка. А шакалы, как известно, падальщики. Видимо, стремление подъедать всё, что можно, у наших собак в крови. Мимиша не была исключением: она постоянно что-то подъедала. Нравится мне это слово: оно смешное и точное. Можно ведь сказать «ела» или «подбирала», но «подъедала» лучше. Выйдешь из подъезда, а Мимиша уже летит во весь опор к какой-то едва видимой нам точке и начинает нюхать, грызть, лизать. Идёшь, бежишь, кричишь: «Брось!» Но бабака уже успела…

Пару раз я брала с собой Мимишу в школу, где учила четвероклашек-пятиклашек русскому языку и литературе. На выбор профессии повлияло и то, что мои родители были преподавателями, и то, что мне повезло с учителями. В первой школе города Тобольска, где я проучилась десять лет (напоминаю: раньше была десятилетка), было много хороших, сильных, строгих педагогов, любивших своё дело; нам так преподавали математику, химию, русский язык, литературу, историю и другие предметы, что сформировали мировоззрение и прочный костяк знаний, который не рассыпался за долгие годы.

Самое трепетное чувство осталось к первой учительнице, Валентине Петровне Селивановой, материнскому терпению которой удивляюсь до сих пор. Помнится, мальчишки в начальной школе как-то стали дразнить меня гориллой. Хм, я вроде бы на неё не сильно походила, но им нравилось выкрикивать это слово, а меня это бесило, и я бегала за дураками всю перемену, уподобляясь и им, и горилле, а кого настигала, того лупила. Одному несчастному даже оторвала рукав школьной курточки, ну не совсем оторвала, а так, наполовину, и он стал кукситься, хныкать, что совсем не было похоже на охотника за гориллами.

Подошла Валентина Петровна, взглянула на меня своими лучистыми глазами и мягко сказала: «Лена, как же теперь Витя пойдёт домой? Возьми его куртку и отнеси своей маме, пусть она зашьёт».

Тут плохо стало мне, потому что я боялась свою маму, точнее, боялась её расстроить. Пришлось взять раскуроченную куртку хлюпавшего Витьки и на полуонемевших ногах пойти домой. Мама действительно была там, я с замиранием сердца кое-как ей рассказала, почему так получилось, и по сжатым маминым губам поняла, что она очень мной недовольна. Но куртка была быстро зашита, и я бегом вернулась в школу.

Помнится, в первом классе в моём дневнике не раз появлялась большая единица за поведение. Что же я, малявка, ставшая первоклассницей в шесть лет (неполных семь), такого страшного делала? Видимо, ещё как-то не до конца осознала, что такое школьная дисциплина, и потому могла, например, во время урока протянуть ногу вправо через проход, чтобы пнуть ею того, кто сидел в среднем ряду. Уверена, что пинаемый заслуживал пинания, но не на уроке же, правда. Валентина Петровна укоризненно качала головой, я спохватывалась, понимая, что мною недовольна моя любимая учительница. А потом красивым почерком она выводила в дневнике красную единицу, в целом тоже красивую, но грозившую мне домашними карами – маминым недовольством, стоянием в углу, ремнём по попе…

Итак,

Моей первой учительнице, Валентине Петровне Селивановой, посвящается

Вот уже осень, кружатся жёлтые листья,

Воздух холодный режет ветра порыв,

Радуют глаз лишь рябины яркие кисти.

Осень волнует меня, едва наступив.

Я вспоминаю себя первоклассницей робкой,

На фотографии старой слёзы из глаз. —

Что же ты, девочка, плачешь так горько? —

Мне очень страшно идти в первый класс…

Страхи прошли удивительно просто и скоро,

Буквы и цифры учить интересно, легко.

Низкий поклон тебе, Валентина Петровна,

За доброту, за терпение, за любовь.

Вот фотография первого «а».

С мягкой улыбкой, как Мона Лиза,

Первая учительница моя

В центре стоит, нас навеки сблизив.

Занятия в девятой школе, где я сама стала преподавать, шли шесть дней в неделю, а в воскресенье, когда уроков не было, мы приходили с ребятами, чтобы нарисовать стенгазету, провести репетицию спектакля «Снежная Королева» или «Первые пионеры Тобольска», подготовиться к викторине или концерту с чаепитием. Кстати, именно в школе мне довелось испытать мгновения удивительного, ни на что не похожего счастья.

Это был первый год работы, когда мои воспитанники учились в четвёртом классе. Классное руководство было в 4«д», а в 4«г» просто уроки, но для спектакля «Снежная Королева» понадобилось много народу, так что в нём участвовали ребята из обоих классов. Репетиции шли несколько месяцев. Ученики, получившие роли, оставались после уроков. Занимались мы во вторую смену, так что в школе почти никого уже не было, коридоры свободные, разбойникам можно бегать, прыгать, орать и драться, а снежинкам и вихрям – разучивать свои танцы. Больше всего текста было у Рассказчика, Кая и Герды, так что с ними работы хватало. Симпатичный славный Кай стеснялся проявлять хоть какую-то нежность, лицо у него было смущённое, движения замороженные. Немногим от него отличался и меланхоличный Рассказчик, зато Герда была артистична от природы, вовсю кокетничала и жеманничала.