Она подошла к окну, вглядываясь в серость и туман. Город, конечно, уже проснулся, но люди походили на лунатиков, бесцельно бродящие по заснеженным тротуарам, едущие по заснеженным же дорогам. Целый город замерзших зимних лунатиков.

Словно в противовес одноцветному пейзажу выпорхнуло воспоминание – одно из встревоженных, так старательно спрятанных – яркое, весеннее.

Раннее утро. Из окна дома виден лес. Изумрудные шапки деревьев, лениво шевелящиеся от ветра. На горизонте поднимается изгиб неокрепшего, темно-красного солнца. В эти месяцы на улице еще холодно, но очень хочется, чтобы было тепло, чтобы ветер не морозил щеки. Надо бы одеться просторнее, не натягивать теплые носки, шапки, варежки. А солнце и голубое небо на рассвете обманывают. Глядя на них, веришь, что если выйти на улицу, то можно окунуться в стремительно приближающееся лето…

…Надя спускается со второго этажа, обнаруживает в гостиной накрытый к завтраку стол: тушеная картошка, заварочный чайник, бутерброды и вазочка с конфетами. Особенно яркое воспоминание. Мамы нет. Зато висит в воздухе сладковатый и густой запах воска. Надя знает, где в таком случае надо искать маму…

«Черт бы тебя подрал! Влезать в мою жизнь!»

Завибрировал телефон, возвращая в реальность, едва не упал, и Надя подхватила его, расплескав из кружки коньяк. Звонили из полиции, говорили об опознании, о похоронах, о том, что надо опросить людей. Спрашивали, есть ли еще близкие родственники (никого нет, кроме Нади), как быстро сможете приехать (бывший муж после работы будет у вас, он все сделает), нужна ли помощь (нет, все в порядке). После полиции звонили из морга Знаменского, потом пару раз неизвестные люди назывались мамиными близкими друзьями и выражали сочувствие.

Откуда у них номер?

Началась суета, от которой Наде было некомфортно. Она всю жизнь бегала от суеты, пряталась в норках мелких кабинетов, квартир, салонов такси. А тут навалилось всё и разом. Появилась тоскливая мысль – когда же закончится? После похорон? Мама доставляла хлопоты и после смерти…

Надя прошла в зал, долго рылась в полках старого шкафа, куда по старой привычке складывала сотни ненужных вещей. Выбрасывать вроде бы было жалко, а оставлять – бесполезно. Там лежали стопками старые учебники, школьные тетради, одежда, из которой дочка стремительно вырастала, книги, коробки с новогодними игрушками, обувь, сломанный ноутбук и много-много чего еще. Среди хлама Надя искала то, о чем давно забыла, а теперь, вот вспомнила. Несколько раз ее отвлекали звонками. Незнакомые голоса спрашивали, правда ли Надя дочка Зои Эльдаровны, а потом принимались бубнить что-то о большом горе, непоправимой утрате, желали держаться и не горевать, ведь мама теперь в куда лучшем мире. На пятом или шестом звонке Надя не выдержала и перевела телефон в режим полёта.

В нижней полке за стопками старых простыней она нашла пухлый альбом в красной бахроме. Вернулась с ним на кухню, положила на стол. Обложка альбома покрылась пылью. Сколько его не открывали? Десять лет? Пятнадцать?

Снова далёким эхом раздался мамин голос из прошлого: Шлюшку из тебя изгоняю! Давно пора!

Этот альбом – единственная вещь, которую Надя когда-то давно попросила привезти Грибова из маминого дома. Сорок страниц воспоминаний о счастливом детстве. Застывшие мгновения. Впрочем, она давно забыла об этом альбоме, и, наверное, не вспоминала бы, если б не мамина смерть. А теперь…

Надя открыла альбом на первой странице. Старая черно-белая фотография: на стуле сидит мама в платке и тапках, в длинной юбке и толстых цветных гольфах выше колена. Рядом папа – полноватый мужчина с пышными усами, одет в широкие черные брюки и расстегнутую рубашку с высоким воротом. На руках держит крохотный белый сверток. Взгляд у папы возбужденный и счастливый.

Он исчез примерно через месяц, после Надиного рождения. Уехал на казенном грузовике в командировку на юг и не вернулся. Пропал вместе с грузовиком. Мама рассказывала, что папу даже объявляли в розыск, думая, что он угнал машину и продал где-нибудь, но потом сгоревший «Камаз» нашли под Воронежем. Папы в нём не было.

Надя наполнила кружку коньяком до краев. Взяла из чашки конфету.

Следующая страница. Еще одно черно-белое фото. Мамин двор. На заднем плане летняя кухня с распахнутой дверью. В дверях стоит какой-то высокий и сутулый мужчина в темных брюках и белой рубашке с рукавами, закатанными до локтей. На переднем – улыбающаяся Надя. Ей здесь года два, не больше. Торчат частоколом зубы. Большие темные глаза. Виден край дома с кухонным окном. А из окна выглядывает мама в черном платке, тоже улыбающаяся и счастливая. Платки сильно ее старили. Вроде бы на этом фото ей тридцать семь, а с первого взгляда как будто все шестьдесят. Если приглядеться, то видно, что морщины еще не тронули маминого лица, она в самом расцвете сил, но одеваться, конечно, не умела совсем. Вернее, одевалась по-деревенски. Как все в Шишково.

Коньяк вскружил голову, сделал мысли легче. Надя отпила немного, надкусила сладкую конфету, из-за которой во рту скопилась вязкая слюна. Плакать уже не хотелось, горечь немного отступила. Воспоминания со старых фотографий, вкупе с опьянением, ввели Надю в состояние ностальгии. Она перелистала несколько страниц, разглядывая фото, и ощутила грустное спокойствие. Злость, которая сидела где-то в душе много-много лет, стала рассасываться, будто застарелый синяк.

Глоток коньяка. Конфета.

На последней фотографии – мамин дом. Двухэтажный, из красного кирпича. Шиферная крыша, печная труба, веранда, которую разобрали незадолго до Надиного ухода (побега!).

Снято со стороны улицы. Невысокий забор наполовину скрывал два окна (синие рамы – вспомнила Надя). Хорошо видно крыльцо. Дверь открыта, а на пороге мама. Она уперла руки в бока, кокетливо позируя. Кажется, что сейчас крикнет: «Надя, зараза! А ну быстро домой!». А Надя побежит через дорогу, чувствуя, как в босые пятки впиваются мелкие камешки, а к голым ногам цепляется трава.

Запах воска всплыл в памяти, защекотал ноздри.

Надя моргнула. Ей показалось, что изображение на фотографии наполнилось красками. Или это воспоминания подбросили нужную информацию.

Мама на фото была живая: щеки налились румянцем, кожа потемнела от загара. Мама больше не улыбалась, а злилась.

Её окрик: Иди в дом, шлюха! Поговорим!

2.

Надю сморило на половине бутылки. Коньяк был дорогой, хороший. Не бил в голову сразу, а окутывал, придавая сознанию ощущение сонной воздушности, подготавливал к плавному переходу ко сну.

Она не заметила, как задремала на диване в зале. Проснулась спустя три часа, когда где-то в подушках под головой, завибрировал телефон. Звонила Наташа.

─ Мам? Ты чего не открываешь? Я уже три раза домофон набрала. Ты вообще дома?

─ Да, да, конечно, ─ в голове шумело. Надя потерла висок ладонью. – Я уснула, дорогая. Мне не хорошо… Сейчас открою, подожди секунду!

Тяжело поднялась, путаясь в колючем пледе, нажала кнопку домофона и сразу отправилась в кухню. Убрала коньяк, кружку, схватила альбом.