Все крупные и средние орудия на нём продолжали действовать безотказно. Несколько удачных выстрелов броненосца вызвали пожар на одном из крейсеров противника, после чего и остальные поспешили отойти за пределы досягаемости русских орудий. Броненосцы вследствие значительных повреждений тоже вскоре отстали.
Налетевший туман скрыл броненосец от вражеских взглядов. «Цесаревич» остался один. На норд-осте, в направлении уходящей эскадры, слышалась учащённая стрельба лёгкой артиллерии. Было видно, что японские миноносцы продолжали преследовать её.
В наступившей темноте броненосец некоторое время двигался по неизвестному курсу – все компасы на нём были испорчены. Пользуясь временным затишьем, Шумов собрал на мостик старших специалистов корабля, которые все были ранены, и начал советоваться с ними о дальнейшем. При свете ручного электрического фонарика по карте приблизительно определили местонахождение корабля: почти в ста милях к юго-востоку от Артура.
Первым высказал своё мнение флагманский артиллерист лейтенант Кетлинский:
– Я полагаю, что при наличных повреждениях нам до Владивостока не добраться и необходимо вернуться в Артур.
– Сейчас попасть туда ещё труднее, чем во Владивосток, так как на подступах к нему нас ожидают десятки японских миноносцев, от которых мы не сможем ни уйти, ни отбиться, – возразил минный офицер лейтенант Пилкин.
– Остаётся одно – пробираться в нейтральный порт, там починиться насколько возможно и затем идти во Владивосток, – решил Шумов.
– Но это – бегство от войны! Там нас, конечно, тотчас же разоружат, – взволнованно говорил весь забинтованный старший артиллерийский офицер лейтенант Ненюков. – Честь Андреевского флага не позволяет нам принять такое позорное решение.
– Что же вы предлагаете? – спросил Шумов.
– Немедленно идти на соединение с остальной эскадрой.
– Это невозможная вещь, – вмешался поднявшийся на мостик старший механик Корзун. – В левой машине снарядом погнут гребной вал, в передней кочегарке выведены из строя все котлы, трубы разрушены. Тяги нет, это вызывает огромный перерасход угля. Мы не можем давать больше тридцати оборотов в минуту, то есть иметь ход свыше шести-семи узлов при самой напряжённой работе кочегаров. Уж по одному этому мы не в состоянии ни догнать нашу эскадру, ни уйти во Владивосток. Нам остаётся одна дорога – в нейтральный порт. Хорошо ещё, если нам туда удастся добраться.
– Вы всегда, Алексей Владимирович, любите всё представлять в мрачном свете, – возразил Ненюков.
– Факты, дорогой Дмитрий Васильевич, вещь упрямая.
Постепенно на мостике собрались и другие офицеры броненосца. Завязался горячий спор. Молодёжь была за Ненюкова и настаивала на возвращении в Артур, если нельзя идти во Владивосток. Более пожилые находили целесообразным уход в нейтральный порт.
– Зайдём в Циндао[16]. По правилам нейтралитета, существующим там, корабль любой воюющей страны может в порту починиться, пополнить запасы угля и продовольствия и затем продолжать свой путь, – предложил лейтенант Щетинин, размахивая забинтованной рукой.
Это мнение примирило всех. Решено было по способности двигаться в Циндао, расположенный на юге Шантунгского полуострова. До него оставалось около ста двадцати миль.
– Самая главная наша задача сейчас – это скрыться от японских миноносцев. Поэтому прежде всего необходимо произвести возможно большее затемнение броненосца. В случае же обнаружения противника не открывать боевых фонарей и вести огонь лишь в крайности, уклоняясь от мин изменением курса, – отдавал распоряжения Шумов.
Сухой и педантичный, он не пользовался любовью ни команды, ни офицеров. Но за истекший день он проявил столько хладнокровия и мужества в самые трудные минуты боя, что сразу приобрёл авторитет у своих подчинённых.
– Есть, есть, – обрадованно ответили офицеры и разошлись по своим местам.
В то время как артиллеристы с обоих бортов усиленно вглядывались в окружающую темноту, остальные матросы, как могли, приводили в порядок всё, что было возможно при отсутствии света. Палубы очищались от загромождавших их обломков, вместо снесённых трапов наскоро прилаживали деревянные, трюмный дивизион наспех заделывал многочисленные пробоины в корпусе корабля, которые, к счастью, были почти все надводные, и откачивал воду из затопленных помещений.
На перевязочном пункте два врача едва успевали перевязывать раненых. Больше половины раненых матросов вернулись в строй, и только человек пятнадцать были размещены по офицерским каютам и в адмиральской столовой. Известие, что «Цесаревич» идёт в Циндао, было встречено общим одобрением.
– Думал я, что наш старшой только и умеет, что жалкие слова говорить да под винтовку ставить. А, оказывается, он очень даже башковитый командир, – разглагольствовал раненный в обе ноги сигнальный старшина Мокин.
– Да, многие его за сегодня добром помянут, – заметил старший врач Шплет, перевязывая писаря Кутова. – Можно ручаться теперь, что все наши раненые выживут, а у Гаврилова останется нога, – кивнул он на стонавшего рулевого с раздробленной ногой.
– Николе-угоднику свечку поставлю за старшого, ежели так будет, вашескородие, – прохрипел тот с трудом. – Мне без ноги лучше не жить. Что я буду делать у себя дома? Жена да трое детей, я один работник в семье.
– Не волнуйся. Как придём в порт, тебя первого отправим на берег. Сложим кость и загипсуем. Через полтора месяца танцевать будешь, – улыбнулся младший врач.
– Фёдор Лукич, – обратился к нему Шплет, – побудьте здесь, а я пойду проведать Матусевича, – и вышел в коридор.
Адмирал уже пришёл в себя и стоически переносил боль. Он читал рассказы Мопассана, изредка громко смеясь. При этом он тотчас же начинал болезненно морщиться – тяжёлое ранение в живот и ноги давало себя знать при малейшем движении.
– Как дела, дражайший эскулап? – фамильярно-дружески обратился он к вошедшему врачу.
– Плывём в Циндао, пока на море тихо и темно.
– Значит, Шумов молодцом справляется с делом?
– Офицеры им не нахвалятся. Матросы – и те добром вспоминают.
– Ишь ты! А ещё два дня тому назад в Артуре мы с покойным Вильгельмом Карловичем думали его сменить как неавторитетного офицера. Как Николай Михайлович? – осведомился он о командире «Цесаревича».
– Рана у него пустяковая. Другой бы на его месте и не выходил из строя.
– Тоже сюрприз. Считался он боевым командиром, а оказался мокрой курицей.
– Ваше самочувствие как, Николай Александрович?
– Больно, а так ничего. Жарок около тридцати восьми. Во всём виноват покойник адмирал. Ну какого, спрашивается, рожна он торчал на мостике и нас с собой держал? Сидел бы в боевой рубке, или на верхнем мостике, или даже на марсе. Все были бы если не целы, то живы. И я не валялся бы здесь как дурак. Сколько времени мне придётся лежать?
– С месяц.
Адмирал облегчил свою душу крепким морским словцом и попросил дать ему марсалы.
– Выпьем за упокой души Вильгельма Карловича. Чудесный был человек. Мягкий, добрый, отзывчивый, храбрец первейший, только вот духом слабоват. Ну да Бог с ним, царствие ему небесное. Передайте Шумову мою благодарность и одобрение принятого решения. А Иванову посоветуйте от меня по-дружески поскорее поправиться, – говорил он, прощаясь с врачом.
Когда доктор вышел, Матусевич налил в бокал марсалы, поглядел на свет и начал пить мелкими глотками, причмокивая от удовольствия.
Командир броненосца полулежал у себя в каюте, положив раненую руку на подушку. Его слегка лихорадило, и он то и дело проводил ладонью здоровой руки по своему горячему лбу.
«Гангрена, отнимут руку», – беспокойно думал капитан, прислушиваясь к боли.
О судьбе броненосца с момента передачи командования он не думал.
«Пусть там Шумов выкручивается, как хочет. Да и едва ли теперь кто нападёт в темноте на след «Цесаревича», – утешал он себя.
Приход врача отвлёк его мысли.
