Словами не выразить, как я люблю Роуз. Сегодня передо мной словно открылся новый мир. Она так много для меня значит, мой милый тушканчик. Я, кажется, хотел написать об убийстве, но было ли оно? Теперь я сомневаюсь. Она будто бы обрела просветление, совсем как я. Только я все ещё глупый, суетящийся Том, а она такая спокойная, как буддистский монах. Быть может, она ушла в нирвану, как они? Тяжело писать про вчерашнее, но я продолжу.

Когда я пришел на кухню, где она сидела и плакала, я начал что-то орать насчёт того, что я не лентяй и не тунеядец, а она… Я называл ее скверными словами, мне так жаль. Она сидела и слушала, наверное, полчаса, смотрела, как разбиваются стаканы, падающие со стола один за другим. Потом она встала и пошла к выходу. «Куда-а?!» — взревел я. Она ответила, что хочет уйти, бросить меня и забрать ключи от машины. Я придавил ее к стене. Не знаю, откуда у меня взялись силы. Я был пьян и, о боже, я ведь хилый, как трость. Тогда она вырвалась, схватила нож и попятилась к выходу. “Не подходи” - шептала она, а нож так и ходил ходуном у нее в руке. Тогда я рассвирепел, выбил у нее нож голой рукой, порезался, подобрал с пола. Она бежала к выходу. Я, шатаясь, настиг ее у двери, когда она открывала защёлку. Я не понимаю, как могло это произойти, просто я почувствовал кровь на руках, увидел, как она сползает по стене, непонимающе смотрит на меня. Мне очень больно. Я сразу стал трезвым. Тогда мне казалось, что я убил ее. Убил ли? Она должна была умереть, но разве такие хорошие женщины умирают? Я должен…

Буквы стали светлыми, почти прозрачными. Том посмотрел на стержень, он иссяк. «Может, оно и к лучшему. Больше не могу», — подумал мужчина, отбрасывая ручку с каким-то омерзением. Хотел сжечь ежедневник, но передумал, переложил его с журнального столика в шкаф, чтоб не видеть как можно дольше. Прошел в спальню. Роуз ждала его все так же. Посмотрел на часы, было уже шесть вечера. «Удивительно», — подумал он, «как прошло время».

— Спишь, да, дорогая? Надеюсь, тебе снится что-нибудь славное, что не потревожит тебя. Вчера был тяжёлый день. Ты знаешь, прости. Я очень виноват. Если хочешь, я потрачу все-все, что я заработал, мы купим тебе все, что захочешь. Может, те сапоги? Помнишь, тебе они нравились, а я ворчал, что это слишком дорого, что нужно что-то есть. Я такой говнюк, Роуз, у меня еще деньги на другом счету в банке. Я тебе врал, да, прости меня, если сможешь. Может быть, мне тоже лечь спать, а? Хотя, ещё рано, но я так устал.

Том достал из прикроватной тумбочки пижаму, надел ее и лег на постель, не решаясь оттянуть кусочек одеяла. Повернулся набок, хотел уснуть. За окном ещё было светло. Встал, закрыл шторы. Лег, снова повернулся, но на этот раз лицом к Роуз.

— Роуз… Ты знаешь, как насчёт… — неуверенно сказал мужчина, вопросительно посматривая на жену.

Он прижал ладонь к ее щеке, холодной, сухой. Роуз обычно мазалась кремом для лица перед тем, как лечь спать. Том приподнял одеяло.

— Что же ты… спишь…одетая, тушканчик?

Он начал стягивать с Роуз брюки, затем ее домашний полосатый свитер. Одежда тяжело снималась, он не привык к такому. В последний раз подобное чувство он испытывал, когда одевал трехлетнего племянника. Брюки застревали на каждом участке ног, а он не хотел делать ей больно, прерывать сон, потому просто тянул, слегка приподнимая то одну ногу, то другую. Наконец, когда девушка осталась в лифчике и трусиках, он спросил:

— Может, сегодня без пижамы? Не бойся, я не буду перетягивать одеяло.

Он приподнял руку жены, она была тяжелее, чем обычно. Том неожиданно для себя почувствовал неловкое томление. Он возбуждался.

— Роуз? — спросил он, но не дождался ответа.

Тогда он прикоснулся губами к шее, нежно, настолько, насколько мог, поцеловал тонкую прохладную кожу, продолжил целовать ее интенсивнее, переходя к грудям. Руками он сдвинул чашечку лифчика и дотронулся до соска. Он был мягким и никакие телодвижения не смогли изменить его состояния. Чуть отстранившись, Том заметил, что его ласки оставили на коже заметные синяки.

— Но я же был нежен, тушканчик, как же… — Он горестно сдвинул брови, серьезно недоумевая, в чем был его промах, — я не хотел сделать тебе больно.

Он впервые тронул рану, одну единственную между маленьких, почти детских грудей. Он ударил сзади и нож вышел из грудной клетки. Большой, длинный нож для мяса. Кровь уже запеклась, ее почему-то было немного.

— Прости, я не буду трогать это, — он отдернул руку и продолжил целовать холодное тело, продвигаясь вниз, к трусикам. Осторожно стянул их, переместился на кровати, оказавшись сверху. Начал работать пальцами. Аккуратно, словно имея дело с хрусталем, вторгся на ее территорию, холодную и недружелюбную. Глянул на ее лицо сверху. Отшатнулся. «Что же я делаю? Она ведь спит, а я, как какой-нибудь насильник!…» — с горечью подумал он, стыдливо укрыл ее одеялом и вышел из спальни.

Всю неделю одинаковых, тусклых дней, он не приходил в спальню. Спал на полу, на диване, кресле, где придется. Не принимал звонки от родственников, поставил на автоответчик фразу: «Мы отдыхаем, не беспокоить». Когда кто-то стучался в дверь, а это было всего раза два, Том скрывался, делал вид, что дома никого нет. Однажды он услышал разговор прямо у своих дверей.

— Послушай, здесь что-то неладно. Ни Роуз, ни ее муж не отвечают. Она не вышла на работу, на нее это не похоже.

— Может, решили повторить медовый месяц, вот и все?

— Ага, и не берут трубку! Паршивая идея, старик. На Роуз это не похоже. Сегодня же вызову полицию. Если у них правда медовый месяц, то мы только вздохнем с облегчением, — говорил обеспокоенный голос за дверью.

— Как знаешь.

Голоса удалились.

На лице Тома выступил холодный пот.

— Нет, они не понимают! Я сейчас… сейчас соберу смелость, помешаю ей, разбужу. Правда, сколько можно, она же перепугает всех друзей.

Лихорадочно перебирая в руках какую-то тряпку, Том решительными шагами направился в спальню. Открыл дверь.

Его сбил с ног отвратительный, едкий запах.

Глаза округлились от ужаса. Вместо красавицы-жены на кровати лежало безобразное тело, раздутое, покрытое пятнами. По нему ползали насекомые. Том рухнул на колени. Его разум словно очистился от безумия, державшего его в заложниках все это время. Осознание пришло с нестерпимой болью. Он окончательно упал на пол, содрогаясь всем телом и рыдая в голос. Его жена была мертва. Она не спала.

Неизвестно, сколько времени он пролежал бы так, если бы не настойчивый стук в дверь. Оттуда что-то кричали, приказывали открыть немедленно. Томас тяжело поднялся, посмотрел на то, что осталось от его жены, перекрестился и пошел в гостинную.

Поставил табурет, привесил на ручку старого шкафа веревку и приготовился к смерти.

— Выламывайте дверь на раз… два… три!

В дом вломились люди в форме, следом за ними человек, которого Том слышал за дверью — друг детства Роуз. Первым обнаружили Томаса Гилмара, 36-летнего семьянина, а затем его жену — Роуз. Следствие длилось недолго. Убийцу не искали, установили, что жену убил собственный муж, совершил с телом действия насильственного характера, а затем, скрывая факт убийства в течение недели, по приезде полиции совершил суицид. Все было просто. Никаких загадок. Почти банальное дело для следователя, но всех, кто имел дело с этой историей, ужасал факт надругательства над мертвой и хранение трупа в спальне, на супружеском ложе. Томасу, вполне справедливо, приписывали психическое расстройство.

Так закончилась история одной семьи в милом, уютном доме со старой мебелью и картинами на стенах.

Хозяева дома сменились, кардинально поменяли обстановку. Так, что от того дома почти ничего не осталось. Поговаривают, что по округе бродит неупокоенный дух убийцы, школьники пугают друг друга на вечерних посиделках этой историей о муже-садисте, но кто верит байкам, так ведь?