– Арно! Покажи нам бумагу! – приказал он.

Секретарь засуетился, с ненужной поспешностью открыл папку, и то, что лежало сверху, выскользнуло из нее на пол. Обычный двойной лист из школьной тетради подлетел к ногам Тилля. Тот попытался наклониться, чтобы поднять его, но ему помешал большой живот. Глава форта берсерков все больше становился похож на одышливого французского бульдога, когда тот на кривых лапах ковыляет по улице. Все же Тилль справился. Закряхтел, присел и, подняв бумагу, протянул ее Гаю.

– Благодарю вас, Ингвар! Вроде бы мелочь, но вот что забавно! И Белдо, и Арно ловчее вас, но когда надо, помощь почему-то приходит от вас от первого! – задумчиво, словно решая сам с собой какой-то вопрос, сказал Гай.

Тилль опять закряхтел, на этот раз от удовольствия, и с торжеством оглянулся на Белдо и Арно. Толстое лицо его было красным от недавнего усилия. Арно, скрывая ревность, глядел в пол. Дионисий Тигранович же с обычным своим кокетливым видом только плечиками пожал.

– Каюськаюськаюсь! – скороговоркой, словно звал кошку к миске, отозвался он.

Гай взял у Тилля лист, расправил его на маленьком столике и откинулся назад, приглашая всех подойти и посмотреть. Первым подбежал Дионисий Тигранович, делая в воздухе такие движения ручками, будто летел. Он же первым разглядел, что на листе отмечены Первая гряда, Вторая гряда, а между ними – довольно подробно – Межгрядье, занимающее практически весь центр листа. Скалы замыкались неровным полукругом, а в середине росли деревья с длинными выгнутыми корнями.

– Надо же, какие корни! Просто как ноги! – воскликнул Белдо.

Гай искоса взглянул на лист:

– Ну почему же «как»? Эти корни и есть ноги. Деревья ходят на корнях. Митяй Желтоглазый называл их Странствующими Ивами. Рождаются они у озера, которое окружено скалами. Ущелье узкое, тесное, и вот молодые деревца, чтобы их не затеняли взрослые деревья, разбредаются по Межгрядью. У них начинаются годы странничества. Крошечные такие деревца, поначалу не больше спички, но резвые. Бродят по Межгрядью, пьют воду из луж, охотятся за каплями росы и постепенно растут. Когда дерево становится взрослым, оно возвращается к родному озеру, врастает там в землю насовсем и… рождает новые деревья, которые опять разбегаются по всему Межгрядью. И так век за веком.

Белдо заахал, выражая свой восторг. Тилль и Арно слушали молча, терпеливо дожидаясь главного. Им было ясно, что Гай позвал их не на урок ботаники.

– Видите полукруг скал на рисунке? Это замкнутое, почти идеальной формы ущелье с единственным выходом из него… – продолжал Гай, очеркивая его ногтем. – Лично я там никогда не был. Знаю о нем от Митяя, хотя молодые странствующие ивы, бывало, встречал. Как-то уснул я в Межгрядье, а когда проснулся – у меня по лбу ползали два крошечных дерева и пили капельки пота. Я вначале подумал, что это насекомые, и осторожно пересадил их на траву…

Тилль удивленно шевельнулся. Ему не приходило в голову, что ползущее по коже насекомое можно не убить, не смахнуть, а посадить на траву.

– А кто это все набрасывал? – спросил Белдо, внимательно разглядывая тетрадный лист.

Он уже сообразил, что это рисовал не Гай, и уж конечно, не Митяй Желтоглазый. Лист был хоть и не новый уже, но глянцевый – и дышал тем временем, когда школьные тетради печатались либо на хорошей атласной бумаге, либо на бумаге желтой, пористой и газетной. Эта бумага была атласная. Ручка по ней скользила, а чернила, не впитываясь, размазывались. Были заметны надрывы от железных скобок.

– Это рисовал перебежавший шныр… Отличный был шныр. Нырял в Межгрядье. А однажды оказался у нас.

– Взял закладку? – улыбаясь, спросил Арно.

– А вот и нет. Даже закладки не брал, – сказал Гай.

Лицо Арно дрогнуло, потеряв усмешку. Тилль непонимающе заворочался. Он только-только переварил, что Гай сажал на траву ползающие по нему живые деревья, а тут еще кто-то отказался от закладки.

– Как не брал? Почему? – сипло удивился Тилль.

– Просто не взял, и все. Сдулся, устал, потерял радость. Выгорел, одним словом.

– Как «выгорел»? – спросил Арно.

– Да очень просто. Все как сейчас: осень, дожди, солнца мало. Наш шныр стал раздражаться, хуже нырять. Военкомат повестки присылает. Девушка бросила, родители между собой перессорились, разводятся, ну и все остальное паршиво… Потом он опять полюбил. Пчела привела в ШНыр девушку, хорошую. В первый или второй полет она не заметила электрического провода и разбилась. Даже на двушке не была. И опять вопросы, опять сомнения. Зачем пчела ее приводила? Кому нужна эта бесполезная смерть? И он всерьез обиделся на двушку.

Гай начал как будто иронично, кривя губы, но под конец голос его уже громыхал и глаза горели.

– Не испытывай судеб, – с комическим пафосом произнес Дионисий Тигранович.

– Это – да. Но как не испытывать? Испытываем же! Почему старый глухой дед вышел из лифта до того, как тот оборвался? А юноша, который успел заскочить в кабину именно потому, что старый пень, выходя, задержал ее, разбился вдребезги. Отчего?

– Рука провидения? – предположил Арно.

Гай недовольно дернул головой:

– Скажи еще: естественный отбор! Хотя фактор лифта в естественный отбор вроде бы не входит! Нет, искать справедливости – это не смешите моего эльба! Нет ее!

– А может, юноша дальше бы испортился, а старику что-то надо было еще успеть понять? – предположил Белдо, поддразнивая Гая. Глава магического форта умел провоцировать легко, изящно, с невинным, вдохновенным лицом.

Гай усмехнулся, оценив как довод, так и побуждения Белдо:

– Без сомнения, все так и было, Дионисий! А может, и нет. Если падает самолет, то разбиваются все, кто в самолете, включая грудных детей. И что? Их специально туда собирали, всех, кому полезно было умереть?

Старичок зацокал языком. Он жалел и деток, и себя, и Гая. Всех жалел.

– Да, – продолжал греметь Гай. – Да, нам был дан естественный закон! На поле выпущены миллиарды игроков, но как сложится мозаика, что будет с игроками и в какой конфигурации они окажутся в следующую минуту – этого не знает никто. Хотя, конечно, я видел Вторую гряду, за которой, говорят, для нас готов новый мир, и не надо мне объяснять, что все живое на Земле возникло из одной случайно мутировавшей амебы. Но я вижу и другое! Я вижу, как люди ломаются под тяжестью жизни!

– Человеку дана свобода выбора, – сказал Белдо и опять быстро высунул и спрятал язычок.

– Выбор – прекрасно! – упрямо сказал Гай. – Но какой выбор? Пойти за пчелой, а потом размазаться по асфальту, задев провод? Какая чушь! Все равно что чихнуть на ослабленного, едва стоящего на ногах человека, а потом сказать ему: «У тебя свобода выбора – заболеть или выжить!»

Белдо наклонил голову, прижав подбородок к груди. Он наслаждался тем, что говорил Гай. Тилль ничего не понимал и легонько позевывал, дожидаясь, пока закончатся разговоры и прозвучат понятные ему приказы.

– Вот и этот мальчишка-шныр все думал, все искал понятной ему справедливости, все больше осуждал, сомневался, охладевал, и поэтому когда однажды при выходе из нырка на него направили арбалет, он почти охотно, как мне говорили, полетел к нам на базу… Возле этого камина мы с ним и сидели.

Гай оглянулся. У него была хорошая память. Раз пережитое он ощущал как ныне существующее. Порой Гай думал, что в нем это от эльба. Человек не может иметь такой яркости воспоминаний. Во всяком случае в этом мире, пока то, что сейчас мягко и пластично, не стало еще вечным, неизменным и страшным. Вот и сейчас Гай так остро вспомнил все прошедшее, что ему казалось, что парень – маленький, взъерошенный, с примявшимися под сдернутой шапкой волосами – и сейчас еще стоит сбоку от камина и недоверчиво, почти свирепо взглядывает то на огонь, то на Гая. Но сейчас на этом месте переминался с ноги на ногу толстый Тилль.

Да, забавный был парень! Наивный, сердитый! Все обвинял в чем-то шныров, Гая, двушку, но не обвинял себя. А ведь человек – любой человек – при всей своей кажущейся сложности очень цельная сущность. У него очень простой и повторяющийся алгоритм отношения к чему бы то ни было. Память привычных состояний, которые заставляют тебя поступать… привычно, находя в этой привычности, быть может неверной, безопасность и успокоение. Ты или убегаешь, или сражаешься, или сдаешься, или не сдаешься, говоришь или «я не могу», или «я могу». Принцип всегда один. И у парня, возможно, где-то здесь была трещинка. Под нагрузкой трещинка расползлась, и человек разлетелся на осколки.