Чтобы люди соблюдали те самые десять заповедей, гораздо важнее контролировать самого себя изнутри, даже не держа в мыслях, что кто-то искупил или искупит твои согрешения. Да и трактовки заповедей, кроме: «не убей», «не укради» и «не завидуй», местами были слишком широкими, а порой, как «помни день субботний…», настолько мало приемлемыми в сегодняшнем обществе, что их соблюдение было под большим вопросом. Не говоря уже о том, что в православии праздничным днем считается воскресенье, а заповедь «не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им…» в храме, где молятся на иконы, звучала странновато.

В общем Фролов не получал от православной христианской веры никаких ответов, но жена любила пользоваться всеми благами социума от горячей воды до веры, а не изобретать велосипед, и осуждать эту жизненную позицию было бы не с руки. Поэтому Андрей сказал:

– Хорошо, схожу как-нибудь…

Вера казалась идеальной женой в каменных джунглях Тартарска. И требовать от нее, чтобы вопреки всем законам природы женщина изменила адаптации в своей окружающей среде, было не правильным. В конце концов, любой врач не только врач, но еще и биолог. Но Фролов искал в социуме «черные дыры», где за «горизонтом событий» люди адаптировались уже к другой своей реальности. И мыслили по-другому. Потому что если ты живешь в воде, то велосипед тебе уже не нужен. Может быть, поэтому ему снова захотелось увидеть одного человека. Тот тоже искал ответы о смысле жизни. А может, его хотелось увидеть для того, чтобы вспомнить, как чувство счастья заключается в маленьких радостях, которые у тебя всегда под рукой, из-за чего ты постоянно забываешь их существование…

Ночью 19 сентября неотложка привезла искалеченного тридцатипятилетнего мужчину, который что-то отмечая со своей двадцатисемилетней подругой, забыл выключить газ. Попытка покурить на балконе закончилась трагедией – произошел взрыв. Девушка скончалась на месте, а сам хозяин квартиры умер на операционном столе. Дежурство выдалось тяжелым. Андрей Фролов дожидался утра почти как главный персонаж из «Вия» Гоголя, а когда все закончилось, стрельнул сигарету у своей ассистентки – интерна Надежды Лаврентьевой и вышел из «Городской клинической больницы № 2».

По небу плыли большие белые облака, играясь со светом поднявшегося на востоке солнца. Ночью температура стояла чуть выше нуля, но теперь мир помаленьку отогревался в лучах ближайшей к планете звезды. Дождя явно не предвиделось. Дежурство закончилось, но мыслями Фролов все еще был в больнице. Ни так часто пациенты умирали в операционной. Но повреждения нанесены действительно тяжелейшие. Андрей сделал, что смог, затем старательно заполнил документы. С патологоанатомом Евгением Ломидзе хирург давно дружил, оттого переживания были связаны не с возможными трудностями на работе, а с бессмысленностью жизни, которая может в любой момент прерваться самым нелепым образом.

Фролов решил стать хирургом после истории в отрочестве, когда тяжело умирал его пес. Ветеринары поставили животному онкологию и обозначили цену за операцию, не дающую никаких гарантий. Андрей даже не решился просить денег у родителей, так как на дворе были девяностые, отцу задерживали зарплату, средств не хватало даже на одежду и еду. Родителям он сказал, что собака обречена, а она умирала долго и мучительно. Люди, которые могли вырезать злосчастную опухоль, казались тогда богами. Но боги не захотели спасать живую тварь, хотя это была их работой.

История без вариантов заканчивалась смертью животного, но Андрей решил взять последний акт на себя. Когда родителей не было дома, он вытащил разобранное отцовское ружье из сейфа (где спрятаны ключи – он знал), сложил в дорожную сумку, затем взял животное и пошел на пустырь. Там он собрал ружье и застрелил пса.

Из глаз мальчика потекли градины слез, но чувство правильности поступка не покидало его. Почему пес, которого он вырастил из щенка, любил, гулял с ним, вставая ни свет ни заря, который отвечал ему взаимностью, был предан и дружелюбен к окружающим, вдруг перестал вписываться в этот мир и смертельно заболел? Зачем тогда вообще весь этот окружающий мир, если все всегда заканчивается смертью?

Собственно, этот вопрос был актуален для Фролова до сих пор.

Чувствуя в голове тяжесть от недосыпания, Андрей стоял на крыльце больницы и не знал, как продолжить день. Вера уже где-то продиралась сквозь городские пробки на своем авто, чтобы приступить к работе. Фролов же предпочитал передвигаться на метро. Когда семь лет назад его открыли в Тартарске, он понял, что только так теперь и будет перемещаться по городу со старыми узкими улочками, постоянно забитыми автотранспортом. До дома было минут пятнадцать (когда-то дорога заняла бы почти час), но сон, как часто бывает утром, отступил, а прогулка обещала помочь развеется после ночной смены.

Андрей пошел в парк. Парк был недалеко и обещал быть красивым в период едва начавшегося листопада. Когда молодой интерн Фролов только устроился в больницу, парк был неухоженным, с оставшимися с советских времен разбитыми лавочками. И тропинками, асфальт которых был давно более дырявым, нежели швейцарский сыр. Потом городские власти взялись за обустройство, и теперь здесь в центральной части красовался фонтан, повсюду лежал новый асфальт, и стояли покрытые лаком скамейки.

Прохладным утром в парке было пустынно. Но даже редкие прохожие раздражали Фролова. Он помнил, что на окраине есть пара старых лавочек, не заменённых при благоустройстве. Траву там никто не стриг, дорожки заросли грязью, люди гуляли редко. Хотелось одиночества и тишины.

Андрей сел на поломанную, с облупившейся краской, посеревшую скамейку. Где-то впереди был овраг, откуда расползался растворяющийся в теплеющем воздухе туман. Перед оврагом лежала пустошь, покрытая пока еще не пожухшей травой. Посередине, как костер зовущих на помощь людей, рос старый клен с красной кроной, и Фролову казалось, что клен истекает кровью от смертельных ран осени. Но спасти умирающие листья никто не в состоянии. Чтобы переждать зиму, дерево избавлялось от тех, кто под лучами всемогущего «желтого карлика» все лето давали ему жизнь, и кого снова породит с нежно-зелеными надеждами. Умирающие люди казались такими же листьями на могучем стволе разумной жизни. Они обратятся в прах и когда-нибудь распустятся на этом дереве, чтобы снова принести себя в жертву.

Пришло время закурить сигарету. Андрей курил только в моменты безысходности, когда мысли о вреде курения умирали со всем миром в вязкой трясине тоски. Сейчас было в самый раз, но в сумке, накинутой через плечо, как и в карманах, предательски не оказалось зажигалки. Зажечь табак от горящих красным огнем листьев клена, увы, было нельзя.

Вместо зажигалки в сумке обнаружились бутерброд и маленькая бутылка газировки. «Ну хоть это», – подумал Фролов и надкусил батон с сыром. Как будто зачуяв съестное, откуда-то прилетела ворона. Она уселась напротив, на такую же разбитую лавку, и принялась разглядывать человека, поедающего пищу. Большую часть ворон в Тартарске составляли серые, но эта была чернее сажи. Птица характерно, ели заметно качала головой, чтобы лучше рассмотреть Фролова. Он же уставился на нее. Даже, делая ссылку на его печальное пессимистичное настроение, птица не выглядела предвестником беды. Скорее – инородным телом. Ее глаза – бусинки, будто окуляры телескопа, обещали показать ночное небо. Фролов заглянул в них, и почувствовал, как его тело, превратившись в крохотное нейтрино[1], несется сквозь черноту Вселенной, а мимо, словно деревья в окне поезда, мелькают звезды, туманности и Галактики. Наконец наступила абсолютная тьма… Или абсолютный свет. Понять это уже не было никакой возможности, потому что все было Единой сводящей с ума Паранишпанной[2]…