КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ
1947
ЛЮСЬЕН БЛЕН
Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.
На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А над списком имен:
Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.
И на следующих страницах:
"Месье Люсьен Блен"
Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.
Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу" и от нечего делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан, Мглистый, Кладезь Любви, Мальчуган, Розовый Принц, Скарамуш, Клодош, Сладкий Источник, Вихрь, Безумная Ночь, Перевал Арави, Папум, Араб, Герл, Подлиза, Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд, Испанец Билли... Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них. Ведь он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.
Кармен, как видно, сделала слишком резкое движение - стекло на фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.
- Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.
Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.
Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по кусочкам извлек осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из рамки. Но едва я протянул ее Кармен, она ее разорвала. Это было не слишком любезно по отношению к Фреду Гобсону.
Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.
- Ты хотел бы жить здесь? Я поговорю с Рокруа, нельзя ли сделать ремонт...
Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как девственный лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его поглотить. На веранду уже вторглись трава и мох, почерневшие двери конюшен покрывала густая листва, словно внутри проросли деревья. Тщетно я вглядывался в заросли, - я никак не мог обнаружить начало той аллеи, по которой мы только что прошли.
- Я так и не захотела продать эту часть завода... В память Люсьена и Фреда...
Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер?
- Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде...
Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать сорняки он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой срыть высокие песчаные дюны в Ландах.
- Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом...
Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней вставали ухоженные аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи, занятый выездкой Фред Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца Билли, все, ради чего стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена.
Над порогом веранды висела веревка. Я спросил у Кармен, зачем она. Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с зеленым - цвета их конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над заводом поднимали флаг.
Я потянул за веревку. Заскрипел шкив. Почувствовав наконец сопротивление, я привязал конец веревки к балюстраде веранды. Я хотел проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты.
Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на его зеленой полосе зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение? Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в последний раз поднять флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, - в честь молодости Кармен.
4
Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо начал. Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что тогда случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая, насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог бы оспорить меня, кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах в поисках моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают пять лет своей биографии. Так что вычеркнуть три месяца... И, однако, я знаю теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и многое в ней определяет.
Апрель, май, июнь. В архивах полиции нравов остался след моего пребывания в ту весну в номере 17 отеля "Триумф". В номере 15 жил Альбер Валантен. А Жорж Майо, когда приезжал в Париж, занимал номер 14, расположенный на том же этаже, но по другую сторону коридора. Рокруа рассказал мне по секрету, что Майо приезжает в Париж лечиться от наркомании и что он пристрастился к наркотикам уже давно. Он был пятью годами старше Кармен. Гите было тридцать три года, Кармен тридцать девять, как теперь мне. Хэйуорды были на несколько лет моложе. Рокруа принадлежал к поколению Люсьена Блена. Он родился в 1909 году. А Блен - в 1906-м. Мне нужны эти уточнения, я цепляюсь за эти даты, потому что та весна пролетела быстро, оставив в моей памяти только ускользающие образы. Я не успел задать им все вопросы, какие хотел, доподлинно узнать каждого, вглядеться получше в их лица.
Жорж Майо. Почему в этом человеке, который на первый взгляд казался воплощением здоровья, жизненной силы и энергии, завелась эта червоточина? Застарелая неврастения - как выразился Рокруа о Кармен. Я вспоминаю раскатистый хохот Майо, его голубые глаза, весь его "гладиаторский" облик, как он сам любил говорить, подтрунивая над собой. Вспоминаю я также, как он стонал иногда по ночам в номере 14 в отеле на улице Труайон. Во время курса лечений он не мог удержаться и пил, и эта смесь алкоголя с транквилизаторами вызывала у него жестокие желудочные спазмы. Но юмора он не терял. "Опять я не давал вам спать, старина, - говорил он мне наутро. В следующий раз заткните мне рот кляпом".
Однажды майским днем в воскресенье мы с Майо взяли напрокат два велосипеда. Мы обратили внимание, что многие улицы в нашем квартале идут под уклон, и Майо захотелось сначала подняться вверх, а потом съехать вниз на велосипеде, чтобы размяться. Накануне вечером мы составили список:
авеню Карно,
улица Анатоль-де-ла-Форж,
улица Триумфальной арки,
авеню Мак-Магона.
- Подниматься будет трудно, - сказал Майо. - Зато потом вы увидите... Съезжать вниз - такое наслаждение!
И, залившись хохотом, покатил на велосипеде, а я подумал, что ничто никогда не заглушит его смех, единственное, что не изменится в нем до самой смерти.
