215
ство" в первую очередь за счет славянских "низших" наций, которые действительно планирова-лось частично истребить, отбросить на Восток, лишить государственности и независимости и превратить в рабов "высшей" "арийской" расы.
Солженицын знал это, когда он храбро воевал в качестве офицера Советской армии, он знает это и сегодня. Тем более непонятно то воодушевление, с каким он пишет об измене не только отдельных солдат, но целых подразделений Красной Армии в первые недели войны, выдавая это предательство за героизм и даже за спасение национальной чести русского народа.
Ведь так прямо и заявляет Солженицын: "Так вот, на гордость нашу показала советско-германская война, что не такие-то мы рабы, как нас заплевали во всех либерально-исторических исследованиях: не рабами тянулись к сабле снести голову Сталину-батюшке... Эти люди, пережившие на своей шкуре 24 года коммунистического счастья, уже в 1941 году знали то, чего не знал еще никто в мире: что на всей планете и во всей истории не было режима более злого, кровавого и вместе с тем более лукаво-изворотливого, чем большевистский.., что не может сравниться с ним никакой другой режим, ни даже ученический гитлеровский, к тому времени затмивший Западу все глаза. И вот - пришла пора, оружие давалось этим людям в руки - и неужели они должны были смирить себя, дать большевизму пережить свой смертный час, чтобы снова укрепиться в жестоком угнетении и только тогда начать с ним борьбу (и посегодня не начатую нигде в мире)? Нет, естественно было повторить прием самого большевизма: как он вгрызся в тело России, ослабленное Первой мировой войной, так и бить его в подобный же момент во Второй" (С. 31).
"...Возьму на себя смелость сказать, - продолжает Солженицын, - да ничего бы не стоил русский народ, был бы народом безнадежных холопов, если бы в эту войну упустил бы хоть замахнуться, да матюгнуться на Отца родного. У немцев был генеральский заговор, а у нас? Наши генеральские верхи были ничтожны, растлены партийной идеологией и корыстью, и не сохранили в себе национального духа, как это бывает в других странах. И только низы солдатско-мужицко-казацкий замахнулись и ударили. Это были сплошь низы, так исчезающе мало было участие бывшего дворянства из эмиграции, или бывших богатых слоев, или интеллигенции. И если бы дан был этому движению свободный размах, как он потек с первых дней войны, то это стало бы новой пугачевщиной: по широте и уровню захваченных слоев, по поддержке на
216
селения, по казачьему участию, по духу - рассчитаться с вельможными злодеями, по стихийности напора при слабости руководства... Но не суждено было ему развернуться, а погибнуть позорно с клеймом: измена священной нашей Родине!" (С. 35).
Все это измышления и фантазии, не основанные на действительности. При тех настроениях, которые Солженицын приписывает "низам", т. е. большинству народа, никакая армия не могла бы не только побеждать, но и просто существовать. Солженицын, который сам прошел через войну и не раз высказывал гордость своими боевыми заслугами (эта гордость чувствуется и в первом томе "Архипелага"), не мог не видеть, сколь самоотверженно воевали советские солдаты против фашистской армии. Ибо при вдесятеро больших потерях, чем в Первую мировую войну, при несравненно более страшных поражениях, чем самсоновская катастрофа в 1914 году, потеряв едва ли не половину России, народ наш не поддался на фальшивые посулы гитлеровцев и не только устоял против громадной немецкой военной машины, поддержанной экономическими ресурсами всей Европы и десятками дивизий союзных Гитлеру стран, но и одолел врага.
Та злобная идейная мешанина насчет возглавляемой гитлеровцами пугачевщины должно быть и могла возникнуть в кругах бежавших на Запад бывших прислужников Гитлера, полицаев и карателей, которые ищут в этих галлюцинациях какого-то оправдания своей не слишком-то чистой деятельности в годы фашистской оккупации, и которые выдают себя теперь за "идейных противников" советской власти. Видимо, из этих людей и состоит сегодня значительная часть нынешнего окружения Солженицына. И, видимо, по этой причине три года пребывания на Западе не слишком благотворно подействовали на Солженицына-художника.
Влиянию нового окружения Солженицына мы склонны приписать и многие другие страницы третьего тома "Архипелага", ибо просто трудно поверить, что он не только написал их в СССР, но и, как сказано во втором "Послесловии", сумел все-таки дать прочесть немногим своим друзьям (С. 581).
Солженицын, например, полностью оправдывает тех директоров школ и учителей, которые продолжали и в оккупированных городах и селах учить детей по предложенной фашистами программе. Что же в этом плохого? - спрашивает Солженицын.
"Конечно, за это придется заплатить и, может быть, внести портреты с усиками. Елка придется уже не на Новый год, а на
217
Рождество, и директору придется на ней (и в какую-нибудь имперскую годовщину вместо Октябрьской) произнести речь во славу новой замечательной жизни - а она на самом деле дурна. Но ведь и раньше говорились речи во славу замечательной жизни, а она была тоже дурна" (С. 16).
И это пишет автор призыва "Жить не по лжи!". Да, многое из того, что говорили своим ученикам в 20-30-е годы учителя и директора, мягко выражаясь, не вполне соответствовало истине. Но подавляющее большинство педагогов искренне верило в то, что они тогда говорили; эти люди также верили в истины марксизма-ленинизма, как верил в них тогда молодой Солженицын. И они также мало знали о преступлениях сталинской клики, как не знал о них и Солженицын с его умом и с его тогда уже возникшим недоверием и к Сталину, и к организованным в 1936-1938 гг. "открытым" политическим судебным процессам. Но не знать о преступлениях оккупантов, живя на захваченной гитлеровцами территории, было нельзя. О них знали и дети, и учителя. Вот почему лучшие из них, подобно герою повести В. Быкова "Обелиск", шли в партизаны, а не произносили речи во славу оккупантов.
Не оставляет своим вниманием Солженицын и судьбу молодых женщин, которые становились наложницами немецких солдат и офицеров. Это старый сюжет, и он блестяще развернут еще Г. Мопассаном в его знаменитой повести "Пышка". Солженицын, однако, и здесь придерживается особой точки зрения. Вот что пишет он в своей книге: "Сперва о женщинах - как известно, теперь раскрепощенных... Но что это? - не худшую ли Кабаниху мы уготовили им, если свободное владение своим телом и личностью вменяем им в антипатриотизм и уголовное преступление? Да не вся ли мировая (досталинская) литература воспевала свободу любви от национальных ограничений, от воли генералов и дипломатов?.. Прежде всего - кто они были по возрасту, когда сходились с противником не в бою, а в постелях? Уж, наверное, не старше 30 лет, а то и двадцати пяти. Значит от первых детских впечатлений они воспитаны после Октября, в советских школах и советской идеологии! Так мы рассердились на плоды своих рук? Одним девушкам запало, как мы пятнадцать лет не уставали кричать, что нет никакой родины, что отечество есть реакционная выдумка. Другим прискучила преснятина пуританских наших собраний, митингов, демонстраций, кинематографа без поцелуев, танцев без обнимки. Третьи были покорены любезностью, галантностью, теми мелочами внешнего вида мужчины и внешних признаков
218
ухаживания, которым никто не обучал парней наших пятилеток и комсостав фрунзенской армии. Четвертые же были просто голодны, да, примитивно голодны, т. е. им нечего было жевать. А пятые, может, не видели другого способа спасти себя или своих родственников, не расставаться с ними" (С. 13-14).
Странно, что все это мог написать русский человек, офицер, прошедший через войну, который в 1943-1945 гг., проходя через освобожденные русские города и села, должен был ясно видеть, что означали тогда "галантность" и "любезность" фашистских офицеров и солдат. Да ведь "от первых детских впечатлений воспитаны в советских школах и советской идеологии" были не только те женщины, которые спали с гитлеровцами в оккупированных местностях (и с лагерными чинами - в лагерях), но и те, которые умирали с голоду, но не продавались за плитку шоколада или пару чулок. И этих-то вторых! - было гораздо больше, их были миллионы. Конечно, никто из женщин, "сходившихся с противником не в бою, а в постелях", не заслужил тех многолетних сроков каторжных лагерей, которые многие из них получили. Но они вполне заслужили ту кличку "немецкие подстилки", которой окрестили их в годы оккупации их бывшие подруги и односельчане. Солженицын с этим решительно не согласен. Он пишет, правда, что-то невнятное о нравственном порицании, с оговоркой "может быть". Главными же виновниками он считает "всех нас, соотечественников и современников. Каковы же были мы, - пишет он, - если от нас наши женщины потянулись к оккупантам" (С. 14).
