Они положили рядом со мной раненого в живот офицера и лошадка потрюхала. Я попытался пошевелить ногами и руками. Правая нога не шевелится, вместо левой кисти — культяпка, замотанная окровавленной исподней рубахой. Плохо дело, отыграл я на фортепианах. Я опять потерял сознание и очнулся уже в госпитале. В коридоре рядами лежали раненые. В узком проходе шел человек в очках и окровавленном халате с завязками сзади, за ним сестра милосердия что-то отмечала в большом блокноте с перекидывающимися страницами.

— Так, этому морфий и к агонизирующим. Этого в операционную, 1 очередь. Офицеру сменить повязку, операционная 2 очередь. Этого к агонизирующим, морфий не надо — он уже ничего не чувствует. Так, а это кто у нас?

— Солдаты сказали, с парохода привезли.

— Не могу понять чин, только один погон остался на кителе и тот кровью вымазан. Господин офицер, вы меня слышите? Кто вы и откуда?

— Адмирал Романов, командир флотилии мониторов.

— Адмирал!? Так вроде вы погибли на головной барже, простите, мониторе. Срочно в операционную и сообщите генералу: Адмирал жив, ранен, находится в госпитале.

Потом меня бегом куда-то потащили, положили на стол с липкой клеенкой, на рот и нос положили какой-то проволочный сетчатый намордник (это чтобы не кусался, наверно[99]), накрыли намордник марлей, стали капать на марлю эфир и я провалился в небытие. Очнулся в светлой палате, посмотрел на ноги — вроде две, но пошевелить правой не могу. Левая рука подвешена к какой-то конструкции вроде аэроплана и замотана бинтами, оттуда торчит резиновая трубочка. Ну, по крайней мере, не сильно укоротили и на том спасибо. Пришли, покормили с ложечки бульоном. Надо привыкать к жизни раненого. Хоть сиделка у меня пожилая, а то молоденькую я бы стеснялся с подкладным судном, вот с ложечки пусть молодая кормит. Тут в коридоре послышался шум и в палату вошел Врангель:

— Александр Михайлович, как вы?

— Я-то ничего, а какие у нас потери?

— На вашем мониторе почти все погибли, поэтому мы и вас уже в погибшие записали, думали, что тело взрывом в воду сбросило, так и Главкому доложили. Вас ведь только на вторые сутки в госпитале нашли, говорят, солдатики какие-то привезли с парохода. Долго теперь жить будете, это примета такая, кого раз уже похоронили, а потом среди живых нашли.

— Да, как меня вытаскивали с мостика — это я помню, вместе с раненым в живот поручиком нас везли, это из ваших пехотинцев, у меня пехоты не было.

— А второй монитор?

— Он прорвался до кремля и поддержал нас огнем, без него больше бы моих войск погибло. На втором мониторе, "Дон", кажется, есть потери, но умеренные.

— Как мои пилоты? Я видел, что поручика Грацци на моих глазах сбили истребители.

— Как вы говорите, Грацци. Доктор, у вас есть такой раненый?

— Узнайте про него, пожалуйста, доктор, это летчик, итальянец.

— Не волнуйтесь, Александр Михайлович, найдем вашего летчика. Вы как себя чувствуете.

— Спасибо, сейчас гораздо лучше, А как остальные пилоты, больше никто не сбит?

— Нет, в сводке потерь — один аэроплан и один монитор, до 500 убитыми и полторы тысячи раненых. Красные бежали на катерах в Каспий, но их перехватила моя флотилия и всех потопила, пешие переправились на левый берег и были изрублены казаками. Около 4 тысяч убито, 12 тысяч взято в плен. Мы соединились с уральскими казаками Колчака. Левый берег наш, как и правый — до Царицына и далее. Мы наступаем.

Пришла сестра милосердия с известиями про Серджи. Он здесь, в госпитале, пуля прошла через голову навылет и разорвала зрительные нервы, он ослеп. Общее состояние улучшилось, но он отказывается от пищи и не разговаривает.

— Можно ли его увидеть?

— Пока нет, ему запрещено вставать, может опять открыться кровотечение.

— Передайте ему от меня, чтобы он держался. Надо жить. Это приказ!

Врангель ушел, строго наказав доктору, чтобы мне был обеспечен самый лучший уход и если мне что-то надо и он достать не может, то пусть сразу обращается к нему.

А я думал про Серджи. Бедный мальчик, для пилота слепота — то же что и смерть. Он никогда не сможет летать.

Когда адмирал ушел, ко мне явилась целая делегация пилотов. Из Новочеркасска прилетел Баранов, был Кетлинский, он был совсем не весел и на себя не похож, были все итальянские летчики, кроме Серджи, был механик Серджи, был наш доктор, отправившийся с мониторами и оставшийся на промежуточном аэродроме, куда садились аэропланы после бомбежек был еще кто-то. Они стали меня расспрашивать о самочувствии, но я спросил, были ли они у Серджи. Оказалось, что планировали зайти после меня. В общем все было как-то натянуто, и я попросил всех зайти к Серджи, ободрить его, потому что ему очень плохо, а потом пусть ко мне зайдет наш доктор и расскажет как он там, после того как побеседует со здешними коллегами.

Я понимаю, что Серджи думает, что теперь он никому не нужен. Знает ли его Наташа, что он здесь?

Потом все ушли, пожелав мне выздоровления

Вернулся доктор. Ничего особенно нового про состояние Серджи он мне не сказал. Да, его ждет слепота, хотя, в целом, он поправится. Организм молодой, признаков воспаления нет. Вот мое состояние его волнует больше, потому что у меня есть признаки воспаления раны кисти (я и сам это понял, потому что у меня поднялась температура и по трубочке идет мутная жидкость). Мне предстоит повторная чистка раны и ее ревизия.

Я спросил, как Кетлинскому удалось его привезти. Доктор ответил, что он приземлился чудом, так как в тесной кабине двое не посещаются. Когда подбежали к аэроплану забрать раненого, увидели, что Кетлинский вез его на коленях, ноги раненого при этом перевешивались через борт, Николай поддерживал одной рукой голову, раненого (другой он управлял аэропланом) плакал и все время повторял: Серж, не умирай, Серж, не умирай. Так он и шел за носилками и к перевязочной и на нем лица не было. А когда донесли до палатки, он бросился к аэроплану, который уже был заправлен и снаряжен очередной бомбой, и как все говорили, в последних вылетах смерть искал, расстрелял из пулемета пулеметный расчет на колокольне в кремле, когда он так же прямо в него из пулемета бил. На колокольне было несколько пулеметных точек, которые наступающим головы не давали поднять, так Кетлинский летал и расстреливал их в упор, весь аэроплан изрешетили, а на нем — ни царапины. Когда все кончено было, он все равно требовал, чтобы его заправили, вставили новые ленты с патронами, летал и стрелял, даже когда почти стемнело, а огней на аэродроме не было, так ему два костра зажгли, чтобы назад дорогу нашел.

Когда доктор вышел, в палату просунулась голова Кетлинского. Я ему кивнул, что он может войти.

Николай сказал, что в тот же день полетел назад, предложить Наташе лететь вместе с ним в Астрахань, так как не был уверен проживет ли Серджи еще день-два, Он только приземлился в Новочеркасске, сказать Баранову, что Серджи тяжело ранен и он хочет привести ему его невесту, чтобы простились, для чего ему нужен двухместный "Ансальдо". Баранов, конечно разрешил и сказал что сам еще с одним летчиком полетит их сопровождать на "Ньюпорах". Николай переоделся, конечно, так как был весь в крови Серджи. Он нашел девушку (знал, где она живет), сказал, что Серджи ранен под Астраханью и хотел бы ее увидеть. Николай сказал, что у него есть двухместный аэроплан и в воздухе их будет сопровождать охрана их двух аэропланов. Но Наташа отказалась лететь, сказала, что боится аэропланов и что родители ей запретят лететь, а без их разрешения она никуда не поедет. — Пусть Сержик ей напишет. Николай сказал, что у него обожжены руки и он еще долго не сможет писать (не мог же он сказать, что Сержи ослеп). Она ему передаст записочку, пусть господин капитан немного подождет. Записочку она писала полчаса и принесла в надушенном конвертике с голубками:

— Передайте Сержику, он такой смешной и смешно говорит по-русски. А вы ведь друг Сержика, господин капитан? Заходите к нам, не стесняйтесь.