К тому же процесс познания двусторонний, а источники односторонни. Мы всегда лишь открывали других. Роль открываемого непопулярна. Следы эскимосов на скандинавском побережье кажутся досадным несоблюдением хорошего тона. Англичане утверждают, что в 1553 году они открыли Россию. А когда была открыта Англия? Книги о путешествиях во времена великих открытий были монополией дюжины европейских портовых городов. Чаша весов истории неизменно опускалась тем ниже, чем больше в нее сыпалось золота и драгоценной пушнины, и сэр Фрэнсис Дрейк* остается по сей день самым знаменитым мореплавателем Англии. Бенджамин Франклин* собрал и систематизировал сведения о Гольфстриме, для Запада это было куда важнее перца или корицы, но эту реку жизни нельзя было застолбить и объявить частной собственностью, и потому мы не находим имени Франклина в ряду Колумбов. Оценка открытия всегда зависела от клочка земли, которую путешественник приволакивал к трону своего властелина, и если капитан был хоть мало-мальски обтесан, то, сообщая о своем открытии, он крутил в руках пергаментный свиток с нижайшей прось-{18}бой "дикарей" принять их под покровительство короны. Властелин степенно кивал головой, властелин давал милостивое повеление, барочное повеление просветительского века, мясницкая стратегия которого отдает скорее воском для натирки паркета, нежели человеческой кровью: пушки приводить в действие лишь в "исключительных случаях", а вообще-то "попотчевать их немного водкою и сахаром или табаком, что они большею частию любят". "Таким образом, приохотив их ездить к вам, положите уже напредки твердое основание собиранию ясака с оных... и тем к славе ея Величества и собственной своей чести исполните уже один из важнейших предметов посылки вашей на оные острова и берега. Се главнейшая цель человеколюбивейших намерений ея Императорского величества"1. Пожалуй, нет такого свинства, о котором нельзя было бы говорить корректно, как принято в свете. Великое очистительное пламя деколонизации вместе с орденами и аксельбантами превращает в пепел немало прекраснодушных легенд.

Эпоха открытий? Когда же их не было? Возьмите в руки карту дорог Европы: добрая половина их проложена еще в каменном веке. По правде говоря, их стоило бы охранять, как мы охраняем древние городища или предметы народного искусства. У этих старинных дорог к тому же огромное преимущество перед современными: они так же естественны, как реки и ручьи, они не кромсают живое тело земли на куски, подобно прямым, как штык, военным дорогам персов, которые греки считали вершиной варварства и которые не спасли персов от поражения, нанесенного им греческими эстетами. Древние дороги определялись характером пейзажа и дополняли его, они окрашивают народные предания и историю, ибо вились когда-то от чудодейственного источника к священной роще, огибали озеро, на месте которого давно колосятся хлеба, а на Разбойничьей горке у Выруского шоссе вечерами все еще слышится лязг мечей и жалобные крики купцов. {19}

Мой нынешний путь тоже был проложен в доисторические времена. Отсюда, с берегов Онежского озера, олонецкий зеленый аспид путешествовал в Эстонию, даже на остров Сааремаа.

Так не будем же всегда и всюду искать первооткрывателя, олицетворяющего узколобый евроцентризм. Это напоминает наивное библейское толкование о единоначалии всего сущего - с прародителя Адама, с начальной мысли, с начального семени, с исходного толчка. Во все времена все народы открывали свой общий мир, иные, увы, так энергично, что ООН по сей день накладывает пластыри на раны.

ВИНА

Железнодорожные ветки, фабрики, заводы, шеренги самосвалов за шлагбаумами, всегда закрытыми, когда смотришь из окна вагона, отчаянное бренчанье сигнальных звонков, скалистая стена, до которой, кажется, можно дотянуться рукой, первые улицы Мурманска, как всегда повернувшиеся спиной к железнодорожным путям, перестук десятков колес на стыках. Я никогда не видел рулетки, тем более не играл в нее, но я могу точно описать, какие бури иссушают душу искателя счастья. Мы опаздываем на восемь часов. Неужели никак нельзя повлиять на вращение колес! Чтобы отвлечься, я еще раз подтягиваю ремни рюкзака, поправляю планшетку, а подняв глаза, встречаюсь взглядом с Халдором. Он стоит на перроне рядом с невысоким морским офицером и, пока поезд, отмеряя последние сантиметры пути, замирает на месте, не видя меня, смотрит в пыльное окно нашего купе. Взгляд его перескакивает на несколько градусов, к следующему окну, не поворачивая головы, он говорит что-то своему спутнику. Тот усмехается.

- Вот так история, - повторяю я в который раз, все еще тряся его руку. - А я уж не надеялся тебя увидеть. - И это сущая правда.

- Мы еще топлива не получили.

- Такси? - спрашивает главный механик.

- Зачем!

- Нам надо в управление порта.

- А где "Виляны"?

- На рейде. {20}

- Халдор Вальтерович, может, проводим товарища до рейдового катера?

- Я сам найду.

Над замызганной палубой рейдового катера светит холодное солнце, рейд, окруженный необыкновенно высокими сопками, кажется узким. Неподалеку от нас стоит большой рудовоз "Айрон Эйдж", уродливый и приземистый, его загружают прямо с причала, с тихим жужжаньем работают подъемные краны, над водой четко разносятся чьи-то негромкие слова: "Вира, говорят тебе, вира!" - и полный ковш руды опрокидывается в трюм корабля. Рейд беспорядочно утыкан кораблями, несколько буксиров тяжело плывут к устью фьорда, а закончивший погрузку "Хута Фабиан" вздернул на мачту знак скорого отплытия - "Синий Петер".

На открытом рейде поднимается ветер и гонит последних пассажиров с палубы в полупустой салон. Плывем час, плывем другой, сон смыкает глаза, как в трамвае рано утром, да этот катер, по существу, и есть трамвай, развозящий людей на работу; время от времени кто-то встает и выходит, по железной палубе грохочут шаги, коротко взвывает сирена, свет в салоне внезапно сереет или зеленеет из-за корабля, скользящего мимо иллюминаторов, показывающего потеки от сбросовой воды, и катер, почти не останавливаясь, продолжает свой путь. Как обычно, после напряжения наступает депрессия, просачиваясь в кости и в душу, простое начинает казаться сложным. С завистью отмечаю, что бывалый моряк стоит на носу катера, расставив ноги, небрежно держа в руках портфель или чемоданчик, и если трап корабля слишком высоко, он становится на кнехт и одним прыжком перемахивает на траповую площадку размером не больше квадратного метра, висящую прямо над водой. Чем больше я об этом думаю, тем невозможнее кажется мне такой прыжок с рюкзаком за плечами, а если позволить себе подобные сомнения, то лучше всего сразу вернуться домой. Беру заплечный мешок, выхожу на палубу и остаюсь там. Ветер приятно надувает парусом брезентовую штормовку. "Виляны" еще не загружен и потому кажется необычайно высоким и красивым. Самоуверенно следит он за робко приближающимся к нему катером. Его туго натянутые ванты свистят на ветру, тросы приветственно отбивают торопливую дробь по белым мачтам. Обтекаемая палубная надстройка сверкает, поручни отполирова-{21}ны до блеска, стрельчатые борта выкрашены в зеленый цвет, и "Виляны" с очаровательной самонадеянностью обнажает интимную полосу грязного живота, который при загрузке уходит в воду до ватерлинии. Тявкает сирена, и катер мчится дальше, оставив меня на площадке трапа. Могу дать совет: в простых ситуациях лучше доверять мускулам, чем голове. Взбираюсь наверх. Вахтенный матрос с красной повязкой на рукаве преграждает мне путь. Его синие глаза ощупывают мой рюкзак и полушубок с чужого плеча, весь покрытый заплатами, но кому какое дело до этого! Вижу, что он в нерешительности, - наверно, упрекает себя за то, что недостаточно энергично защищал корабль от вторжения мешочника. Неужели Халдор забыл предупредить о моем прибытии? Хватаю его за руку и начинаю ее сердечно трясти. Человек чувствует себя безоружным, если схватить его правую руку и быстро трясти ее вверх-вниз; возможно, обычай рукопожатия и ведет отсюда свое начало. Спрашиваю, как дела. В ответ он ухмыляется, нажимает на красную кнопку, вытаскивает откуда-то микрофон и, не в силах отвести глаз от моего полушубка, бодро кричит: