В корчме зажглись огни. Сумерки поглощают аромат цветущей ольхи, громко шумят голые еще ветви дубов, в воздухе скользит козодой. Докурив свои трубки, студенты начинают репетировать последнее действие.
"Кто-то идет", - произносит вдруг студент с факультета государственного права, которому по причине его округлых форм приходится играть Доротею - главную {98} женскую роль. Сквозь сгущающиеся сумерки слышится стук подкованных сапог по усыпанной гравием обочине дороги, а через некоторое время появляется и сам запоздалый путник. Он высок ростом и шагает очень быстро. Так быстро, что Доротея начинает встревоженно вглядываться в него, и постепенно взоры всех остальных тоже обращаются к странному путешественнику. Если бы не стук подковок по гравию, могло бы показаться, что он скользит на коньках или на лыжах, загребая руками. Огромный ранец болтается у него за спиной, туго набитый патронташ на каждом шагу бьет по левому бедру. Странно выглядит и то, что человек этот в легком сюртуке с расстегнутым воротом, его клетчатое кашне небрежно перекинуто через плечо, а голова не покрыта, как у простолюдина, - словом, он будто только что вышел из дома. И отнюдь не отблеск закатного неба заставляет пылать медью его волосы, отросшие, как у крестьянина, до самых плеч.
Но вот путник заметил насторожившихся студентов, замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Однако, вместо того чтобы обратиться к ним с почтительным приветствием, как приличествует бродячему мастеровому, он принялся рыться в своем оттопыренном кармане. Когда он наконец нашел, что искал, студенты с растущим раздражением заметили, что в зубах у пришельца появилась трубка, к тому же куда как великолепнее Доротеиной, полученной в пярнуской гавани от какого-то голландского шкипера в вознаграждение за услугу, о которой он предпочитает не распространяться. Доротея, известный зубоскал, чувствует себя задетым и уже готов съязвить и поставить пришельца на место, но тут незнакомец одним длинным шагом преодолевает канаву, вторым перемахивает на косогор, и происходит нечто такое, чего Доротея никогда потом не сможет себе простить, даже через много лет, когда он уже займет ответственный пост куратора Благотворительного Экономического Союза Безупречных Вдов Почтенных Граждан Эстляндии. Кивнув собравшимся не то чтобы неуважительно, но и без особой почтительности, пришелец похлопал Доротею по плечу и показал большим пальцем руки на свою трубку. И хотя неухоженные руки и обветренное лицо выдавали его невысокое происхождение, от путешественника веяло такой беспечной самоуверенностью, что растерявшийся Доротея протянул ему тлеющий трут. {99}
У нас на Севере друзья познаются, когда приходит настоящая беда. Студенты угрожающе столпились вокруг незнакомца, и пока он с явным удовольствием затягивался разгоревшейся трубкой, кто-то язвительно спросил из-за спины Доротеи:
"Ты, верно, идешь из Риги?"
"I beg your pardon?" - вежливо улыбнулся пришелец, недоуменно вскидывая брови, как человек, не понимающий, что ему говорят.
Если бы он даже заревел крокодилом, окружающие не были бы ошеломлены больше.
- Вы, по-видимому, идете из Риги? - повторил тот же студент по-французски, и теперь его смущал уже не столько незнакомец, сколько собственное скверное произношение и сам вопрос, который он задавал.
- О нет, - ответил незнакомец, - я иду из Сарагосы. - И, не замечая настороженного молчания, вызванного его словами, возвратил Доротее трут. Премного вам благодарен, - продолжал он любезно. - Вы не могли бы сказать, что за город виднеется впереди?
- Дерпт, - запинаясь, отвечает Доротея, густо краснея от злости и сознания собственного бессилия.
- Ах, вот как! Прекрасно. Доброй ночи вам, - проговорил путник и, рассеянно тряхнув рыжей шевелюрой, свернул на тракт.
- Э-э... послушайте, господин... - крикнул Доротея ему вслед, - черт побери, куда же вы идете?
Уже стоя на большаке, Рыжий повернулся, вынул изо рта трубку и ответил:
- На Чукотку.
И вот уже снова слышится его рубленый шаг, и тоненькая струйка дыма, которая следом за уходящим вьется на гаснущем вечернем небе, приобретает в глазах жрецов Мельпомены очертания ироничного вопросительного знака. Медлившая доселе северная ночь вступает в свои права, заглушая плотным покровом почти все, что скажут угрожающие голоса перед корчмой "Белая лошадь", которую в народе до сих пор зовут трактиром Тамме. Мы же последуем за колеблющимся красноватым огоньком. Владелец трубки и пышной шевелюры, оставив за спиной огороды местных горожан, миновал шлагбаум и вышел из-за темных в этот час пригородных домишек {100} на косогор, откуда столбовая дорога стремительной дугой спускается к каменному городу. И вот уже шаги рыжеголового эхом отдаются на пустынных улицах, скудно освещенных и грязных. Неподалеку от ратуши он сталкивается с бородачом, несущим фонарь и длинный шест, и спрашивает его о ночлеге. Не получив ответа на вопрос, заданный по-английски, а не по-эстонски, он тем не менее идет за стариком и пересекает вслед за ним продолговатую рыночную площадь. На булыжную мостовую падает свет из высоких окон господского дома, часть которых, несмотря на прохладное ночное время, распахнута настежь; оттуда доносится смех, гул голосов и звон посуды. Подняв голову, рыжеголовый заметил в окне мужчину с офицерскими погонами, который, кажется, следил за ним из-за кисейной занавески. Рыжий даже подумал, не дернуть ли за шнурок звонка этого гостеприимного господского дома, но тут старик пинком распахнул дверь, и они оба исчезли за ней.
Вернувшиеся в залу корчмы "Белая лошадь" студенты решили, что надо заставить иностранца объяснить свое поведение, а если это будет необходимо, потребовать у него сатисфакции, но, несмотря на все старания, ни завтра, ни в последующие дни им не удалось найти его в городе. Если бы они догадались спросить о нем у одной рыночной торговки, то не без удивления услышали бы, что поутру на рынке появился странный барин в коротких штанах, ноги что твои прясла, к тому же ни слова не понимающий по-эстонски; не торгуясь он купил десятифунтовый окорок крестьянского копчения и буханку хлеба и дал за них золотой. Старуха хотела было позвать на помощь, но быстро раздумала. А если бы Доротея не поленился, перейдя реку, направиться в сторону казенной мызы Яама, а оттуда дальше по Нарвской дороге, он увидел бы и самого незнакомца - тот сидел на обочине канавы и, прислонившись спиной к вязу и набив рот мясом, писал, держа дневник на коленях:
"В Дерпте я провел ночь в сенях у одного фонарщика, - записывал капитан дальнего плавания и путешественник Джон Дунден Кокрен. - Город выстроен, славно и своей чистотой и правильными пропорциями мог бы соперничать с Нанси, к тому же его расположение на берегу Эмайыги, промеж двух озер, посреди живописной и плодородной местности, очень даже доходно" (1820). {101}
МОРЯК НА СУШЕ
Большой зал пронизан солнечным светом, проникающим сквозь занавеси. Парни без пиджаков, в рубашках с закатанными рукавами, с ослабленными галстуками карандашом проводят на морских картах тончайшие линии. "Одну минуту,- говорят мне, хотя я еще не успел ни о чем спросить, - шеф сейчас освободится". Майнагашев, единственный из всех в форме капитана дальнего плавания, переходит от стола к столу. На свете нет более действенной пропаганды, чем умно организованная работа. Этот дом уже издали выделялся среди других домов свежей зеленой окраской. В коридоре меня подстерегал самый длинный из когда-либо виданных мною половиков, а дальше поскрипывающий, только что навощенный линолеум.
- Шеф просит вас, - кивает один из молодых людей в сторону двери, за которой исчез Майнагашев - невысокий, с буйной шевелюрой скрипача и лицом южанина.
- Таммерик говорил мне о вас, - с решительностью человека, умеющего ценить время, отсекает он сразу все вступления.- Чем могу быть полезен?
Происходит приятный, быстрый и совершенно бесполезный разговор. Я в ловушке.
- Над летчиками у меня нет никакой власти. - Видимо, я надеялся на что-то, что противоречит его характеру. Сегодня утром выяснилось, что следующий самолет на восток отправится в лучшем случае через четыре-пять дней.
