В те же дни мы распрощались с нашими семьями.

Тревога о женах и детях, живших с нами на Бьёрке, не оставляла нас с первых дней войны. Как быть с ними? Оставаться им на острове или уехать? И если уехать, то куда? Понятно, что нервничали и сами женщины. Поддержать в женах бодрость духа, успокоить их нам было не просто - слишком редко приходилось наведываться домой. Долю этих забот принял на свои плечи комиссар дивизиона Валентин Яванетаевич Гонеев. Несколько раз он собирал наших жен, беседовал с ними.

Батальонный комиссар Гонеев был человеком заслуженным. В недавней войне с Финляндией он сражался в лыжном отряде. О том, как показал он себя в боях, красноречивее всего говорил орден Красного Знамени - не частая по тем временам награда. И авторитет комиссара был высок не только в дивизионе, но и среди наших жен. В их глазах он был окружен ореолом боевой славы и житейской мудрости - Валентин Яванетаевич был старше каждого из нас. Его серьезное скуластое лицо с узким разрезом глаз дышало спокойствием и внушало доверие. Когда загремели бои на выборгском направлении, комиссар первым поставил вопрос об эвакуации семей с острова. Он был честный и заботливый человек.

Семьям нашим повезло. Едва катер доставил их до Койвисто, к станции подошел последний поезд, идущий из Выборга на Ленинград. Словом, они успели проскочить. Вера с Сашенькой, которой был всего годик, добирались к моим родным, до Казани, целый месяц. А в нашем городке осталась единственная женщина - военфельдшер батареи Катя Попова, которая с первых военных дней прибыла к нам по мобилизации.

29 августа пал Выборг. Штаб сектора к этому времени перебрался в Койвисто.

Форпост нашего дивизиона - шестидюймовая батарея на дальнем острове Тупурансари - уже вступил в бой, ведя огонь по противнику на материке. Неприятель отвечал. С наблюдательных постов, расположенных на северном побережье Бьёрке, теперь днем и ночью были слышны раскаты артиллерийских залпов, видны зарницы орудийных вспышек. Враг вел наступление на Койвисто.

В эти дни, о чем бы ни заговаривали бойцы, все сводилось к одному: выстоят наши на материке или пропустят фашистов через Карельский перешеек к Ленинграду? По нескольку раз нас предупреждали с командного пункта дивизиона: быть готовыми к открытию огня. Но боевой задачи все не поступало. И бойцы у орудий ворчали: "Кормят нас одними разговорами, а настоящей работы не дают". Действительно, противник был где-то рядом, судя по всему, в пределах досягаемости нашего огня. Так в чем же дело?

Не только рядовым бойцам, даже мне трудно было в полной мере понять, как нелегко приходилось в той обстановке командованию дивизиона. Оно ведь не знало точного взаиморасположения наших и неприятельских сил, непрерывно меняющегося, непостоянного. Взаимная информация между нами и сухопутными частями еще не была как следует организована. Наблюдательные посты на Бьёрке не могли увидеть полной картины того, что происходило на материке. Да и корректировочных постов в боевых порядках наших войск мы не имели.

На рассвете 30 августа я подремывал на своем КП - в "скворешне". Утро занималось серое, пасмурное. Черные на светлом фоне неба макушки сосен постепенно приобретали свой естественный зеленый цвет. Прохладным ветерком потянуло в амбразуру. Требовательный телефонный звонок мгновенно взбодрил нас. Командир отделения телефонистов Муравьев протянул мне трубку:

- Товарищ лейтенант, командир дивизиона!

"Наверное, опять предупреждение о готовности",- мелькнула мысль. Но первые же слова, произнесенные Крючковым, прогнали остатки дремы:

- Мельников? В направлении к Муурила движется колонна противника. Запиши координаты... Записал? Повтори... Так. Рассеять огнем колонну! Расход тридцать шесть снарядов. Ясно?

Наконец-то! Командую:

- К бою!

Гудит, звенит рында. В "скворешню" вваливается запыхавшийся Клементьев. За ним - артэлектрик. Все сосредоточены и возбуждены. Настал час нашего первого боя. Да, для артиллеристов стрельба - это бой. Порой не менее яростный и ожесточенный, чем атака в пешем строю. Что из того, что зачастую они даже не видят противника? Он и невидимый может обрушить на них ответный шквал огня. А они не имеют права укрыться, вжаться в землю. Одни из них, несмотря ни на что, должны без устали производить заученные движения в заданном темпе, другие безошибочно вести математические расчеты, не отвлекаясь, не позволяя себе поддаваться чувству страха...

Мне совершенно ясно представляется, как на невидимых из "скворешни" двориках краснофлотцы сноровисто изготавливают орудия к стрельбе, как задорно выкрикивают комендоры: "Замковый к бою готов!.. Наводчик готов!.." И правда, раньше, чем истекают все мыслимые, нормативы, командиры орудий докладывают на КП о готовности к бою.

Нет, не по ;крейсеру и не по эсминцу наша первая боевая стрельба. Но хоть цели не видно, она не становится от этого менее реальной и осязаемой. И мне кажется, что до комендоров доносится вся ненависть, вложенная в команду:

- По фашистской колонне!..

Слившись со своими сиденьями, наводчики крутят маховики, направляя стволы по заданному азимуту, под-нимая их на нужный угол возвышедия. Кажется, впервые в жизни произношу:

- Снаряд осколочно-фугасный! Заряд боевой!

Бойцы досылают боевые снаряды и заряды в каморы орудий. Замковые Кулинкин, Савин и Китаев всем телом наваливаются на рукоятки. И тяжелые замки, лязгнув, в три такта уходят в черный зев зарядных камор, разворачиваются, накрепко запирая их. Все это представляется так четко, будто я стою на огневой позиции,

- Беглый огонь, поорудийно, темп пятнадцать секунд!.. Первому орудию огонь!

Артэлектрик давит кнопку ревуна. Наводчики первого орудия, услышав его протяжный, хриплый звук, нажимают педали. Ствол пушки выплескивает желтое пламя и гром. Вздрагивает "скворешня", качаются макушки деревьев. Началась стрельба!

Через пятнадцать секунд - ревун, гром... Еще раз. Еще раз... Минута четыре снаряда. Минута - четыре снаряда. Восемь минут тридцать секунд:

- Дробь!

Смотрю на лица Клементьева, Муравьева: с них медленно сходит возбуждение. На лбу у обоих - капельки пота. А ведь им не приходилось выполнять физической работы.

- Ну, елки с палкой, кажись, неплохо сработали, - улыбается Сергей Сергеевич и застегивает верхнюю пуговицу кителя.

За последние недели он заметно изменился - вошел полностью в курс дела, восполнил пробелы в своей артиллерийской подготовке, избавился от многих штатских привычек. Но сейчас он похож на студента, свалившего каверзный экзамен. В радости своей Клементьев очень непосредствен.

Звоню на командный пункт дивизиона, докладываю Крючкову:

- Боевое задание выполнено. Израсходовано тридцать шесть снарядов. Осечек и пропусков нет.

- Молодец, Мельников, спасибо, - отвечает комдив.

- А насчет результатов что-нибудь слышно? - деликатно осведомляюсь я.

- Ты же знаешь, что с армейцами у нас связь только через сектор. А сектору сейчас не до нас.

Да, это так. Стреляли по площади. Может быть, нам и не доведется узнать, какой ущерб мы нанесли врагу. И все-таки настроение праздничное.

Звонит Герасимов. С начала стрельбы он был на огневой позиции - там, где все эти дни он проводит большую часть своего времени. И у него тот же вопрос от имени всех артиллеристов. Объясняю, как обстоит дело.

Говорю, что ущерб противнику мы наверняка нанесли и что в таких условиях успех нашей боевой работы надо оценивать по тому, как выдерживали мы темп стрельбы, насколько хорошо обслуживали люди материальную часть. А с этим у нас все в порядке. Командир дивизиона доволен.

Когда я спускаюсь на огневую позицию, парторг батареи Байдуков подходит ко мне:

- Жаль, мало постреляли, товарищ лейтенант. Но все-таки душу отвели. А как вы думаете, товарищ лейтенант, хоть на несколько минут фашистскую колонну мы задержали?

- Несомненно, и даже не на несколько минут, а побольше.