Все это позволило установить сопряженное наблюдение за целями: стоило неприятельским орудиям дать залп, как вспышка сразу же засекалась с двух-трех постов.

Более четким стал и порядок дежурства батарей. Дежурство это неслось сутки. И на протяжении всех суток у орудий, в центральном посту, в погребах постоянно находилось такое количество людей, которое было необходимо для немедленного открытия огня. Задача перед нами формулировалась так: если батарея дежурит, то после объявления тревоги стрельба по плановой цели (то есть такой цели, все данные на которую рассчитаны заранее) должна начинаться через одну минуту, а по неплановой - через три. Для недежурных батарей эти сроки удваивались.

Помимо этих перемен произошла и еще одна, коснувшаяся наших, двенадцатидюймовых, батарей. Теперь на их стрельбы не требовалось получать разрешения командования флотом - достаточно было приказания коменданта сектора. Боязнь остаться без боеприпасов для тяжелых орудий оказалась излишней. Хорошо, что это было вовремя понято. Насколько своевременней и эффективнее могла теперь использоваться крупнокалиберная артиллерия!

Помню, в один из дней, по-летнему теплых и солнечных, наша батарея несла дежурство. В обеденный час мы с Кирпичевым вышли из столовой, не наевшиеся, но умиротворенные. С тех пор, как солнце прогрело воздух, голод ощущался не так остро.

Федор Васильевич оторвал кусочек газеты, ловко сложил листок, натряс туда бурой махры из жестяной коробки, провел по получившейся заготовке языком. Неуловимое движение пальцами - и самокрутка готова. Несколько минут ушло на высекание кресалом искры и раздувание фитиля, пока, наконец, появилась возможность прикурить от первобытного инструмента, прозванного в шутку "катюшей". В такие минуты я всегда с радостью отмечал, что принадлежу к немногочисленному племени некурящих.

В стороне, у горжи, раздетые по пояс, матросы орудовали лопатами "огородный план" под руководством предприимчивого капитана Москаленко выполнялся неукоснительно.

- К осени печеной картошечкой побалуемся, - мечтательно произнес Кирпичев и с наслаждением затянулся. Самокрутка зловеще затрещала.

В этот момент показался спешивший в столовую Мельник.

- Товарищ лейтенант, - позвал я его.

Тот круто изменил траекторию движения и бочком подошел к нам. Как всегда, китель на нем выглядел мятым, из-под сдвинутой на затылок фуражки выбивались растрепанные волосы.

- Как дела в башне? - поинтересовался я.

- Все в порядке, товарищ старший лейтенант, - отвечал Мельник. - Несем дежурство. Личный состав покормлен на постах. Теперь и я отобедать собрался. За себя оставил лейтенанта Кузнецова.

- Вводные для учения подкорректировали?

- Да, сделал.

- Ну ладно, идите, обедайте. Только воротник у кителя застегните, а то неудобно в столовой в таком виде появляться.

- Есть!

Неловко застегнув крючки, Мельник быстро козырнул и торопливо направился в столовую.

- Неорганизованный человек, - покачал головой Кирпичев. - Не подтянутый. Будто по первому году служит. Не скажешь, что училище кончал.

- Да, - согласился я с ним. - Мало в нем от строевика. А ведь, с другой стороны, в баллистике смыслит, в математике силен.

- И с людьми у него контакт, - продолжил Федор Васильевич, кидая окурок в "обрез" - врытый в землю бочонок с водой. - Чудно даже как-то: вроде бы не командирский характер, и тут же - военные качества, дай бог каждому. Диалектика! Вот Пономарев - заместитель ваш, а матросы его стесняются. Аккуратист, вид воинский, службу понимает, а простоты ему, видно, недостает. Все очень уж всерьез принимает. А матросу иногда и шутка нужна, и меткое словцо...

Я согласно кивал головой. Кирпичев понимал людей. Он, правда, внешне проигрывал в сравнении со своим предшественником - Кудзиевым, чернобровым великаном, превосходным оратором, обаятельным человеком. Но был неплохим психологом, заботливым и беспокойным человеком. И батарейцы успели полюбить нового комиссара.

Наш разговор прервал заливистый звон колокола - сигнал тревоги.

Когда я вбежал в помещение командного пункта, за пультом, на месте управляющего огнем, как и положено, сидел рослый, худощавый Пономарев и, чуть наклонившись вперед, принимал целеуказание. За столом старшина Ляшенко быстро записывал каждое его слово. Тихо, чтобы не помешать им, я притворил за собой бронированную дверь.

Узкое лицо Пономарева приняло выражение всепоглощающей сосредоточенности, светлые волосы слегка растрепались. Он ничего не видел, кроме пульта и планшета, ничего не слышал, кроме голоса командира форта в телефонной трубке, своих собственных команд и ответов из башен. "Наверное, и я так выгляжу со стороны, когда управляю огнем", - мелькнула мысль.

Наблюдая за Пономаревым, я быстро сообразил, что на этот раз нашей целью будет батарея врага, открывшая4 огонь по Ленинграду. Три целлулоидных линейки, скрестившиеся на планшете перед Пономаревым, соответствовали направлениям на вспышку, полученным с трех наблюдательных постов. В точке их пересечения и находилась неприятельская батарея. Цель для нас была не новой. Данные о ней перепроверялись всеми видами разведки: визуальной, оптической, звукометрической (была у нас и такая) и аэрофотографической (велась она централизованно, под руководством флотского командования). Все данные совпадали. Сведения о калибре орудий, наносивших удары по Ленинграду, давно уточнила наша команда осколочников. Такие команды с недавних пор были созданы при каждой батарее. Их роль в общей системе артиллерийской разведки форта была немаловажной. Сводилась она к следующему. После каждой неприятельской стрельбы в сторону пятачка (а обстрелы эти, особенно по нашим "глазам" - постам набл:юдения? проводились часто) осколочники отыскивали воронки от разрывов, собирали осколки снарядов и тщательно изучали их. Это позволяло довольно точно судить о калибре стрелявшего орудия. Бывало, попадались и неразорвавшиеся снаряды. Тут уж не приходилось гадать, что за батарея их выпустила.

Словом, цель, по которой Пономарев собирался открыть огонь, была всесторонне изученной, плановой, занесенной в таблицу. Для того чтобы дать на орудия прицел и азимут, не требовалось сложных расчетов. Через каждые два часа на батареи поступал метеобюллетень, содержавший сведения о силе и направлении ветра в верхних слоях атмосферы, которые предстояло пронизать снарядам на их пути к цели. Час назад я сам принял бюллетень и, рассчитав поправки на различные дальности и направления, внес их в специальный журнал. Алексей Осипович не забыл ввести нужные поправки в исходные данные.

"Залп!" - произнес он в микрофон. Содрогнулся бетон, гулко отозвавшись на орудийный гром. Через плечо Пономарева я глянул на секундомер, включенный им с момента получения целеуказания. Длинная тонкая стрелка, уже обежав один раз полный круг, прыгнула с цифры "3" на цифру "4". Значит, огонь был открыт за 63 секунды. Это здорово! Мы приближались к заветному рубежу - одной минуте. Достигнув его, мы могли претендовать на звание снайперской батареи.

Секундомер отщелкивал время, которое требовалось снарядам, чтобы преодолеть десятки километров, отделявшие их от цели. Вот и момент их падения. Секунда, другая - и с постов наблюдения поступают доклады об отклонении.

- Больше один, влево пять, - не мешкая вводит корректуры Пономарев. Первая и вторая башни - залп!

И, отвечая его команде, вздрагивает бетонный блок. На этот раз снаряды упали точно. Один за другим, на предельной скорострельности гремят общебатарейные залпы, пока их не обрывает короткая команда: "Дробь!", боезапас, отпущенный на стрельбу, израсходован.

Прошло немного времени, и нам сообщили: неприятельская батарея замолчала после второго залпа в сторону Ленинграда. Это, конечно, не означает, что мы ее уничтожили. Такое случается не часто. Вероятность полного уничтожения орудий слишком мала - это, скорее, случайность. И через какое-то время, после ремонта и восполнения потерь, батарея вновь оживет. Но свою задачу - сорвать или ослабить огневой налет на Ленинград - мы выполнили. И я с радостью поздравил Пономарева с успешной стрельбой.