– Не пугайтесь, товарищи, – примиренчески начал гость, – деньги эти – всего лишь материальная помощь от государства… Родины нашей многострадальной, – добавил он, едва не прослезившись, но в последний момент решил все же придержать слезу, посчитав, что это будет выглядеть несколько театрально. – Сам я тружусь на, так сказать, строительной ниве. Ну, в смысле, строю дома городские и подалее, в Подмосковье. И вот государство обязало недавно нас, бизнесменов… Фу ты, пропасть! Опять это проклятое слово! Не люблю все эти словеса из Америки! Но, уж извините, товарищи, замены у нас этому слову нет пока, иногда лишь обидно обзывают нуворишами. Так что нас, деловых людей, всех, президент и правительство попросили помогать бедно живущим, нуждающимся людям.
Он сделал паузу.
– «Деловые люди» – тоже, конечно, коряво. И не по понятиям, – сбился вдруг Спартак на специфические обороты своего почти забытого прошлого. – Президент попросил – это значит обязал. И никак не иначе! И вот мы с пацанами, то бишь коллегами с этого района, раскидали, кому в какую неделю и сколько приносить. Это легко. Через собес, паспортный стол и прочее. И мне выпало – идти к вам, – широко улыбнулся Спартак. – Так что не пугайтесь. Безвозмездная матпомощь и всё. «Вспомоществование», – припомнил он еще одно слово, относящееся к старославянскому, как он полагал, гуманизму.
– Так, подождите, – после некоторого молчания и переглядок с супругой растерянно произнес Платон Сергеевич. – Савелий Игнатьевич, вы же вроде по поводу сына пришли, как вначале сказали. При чем тут ваша материальная помощь?.. Где наш сын? Что с ним? Вы что-нибудь знаете?!
– Не тревожьтесь, товарищи, – с максимально возможным для себя добродушием промолвил Спартак – Савелий Игнатьевич. – Материальная помощь от моей фирмы случайно пришлась на вас и вашу квартиру. Ну, совпало так, срослось, понимаете… А вот то, что вы родители Максима, вот это уже совсем не случайно. И когда я узнал, кому несу деньги, что родителям Максима несу, то сильно обрадовался! – продолжал он вдохновенно врать. И тут же добавил: – Шибко рад был!
Спартак временами забывал, что он – Савелий, и сбивался на светскую манеру общения. Но потом вспоминал, спохватывался и возвращался в народное, посконное, так сказать, лексическое русло.
– Так что примите, сограждане дорогие, скромное мое подношение вам. Уж не побрезгуйте, товарищи. А касательно Максима, я вам немедля расскажу, почему я с ним знаком и где он сейчас. Тревожиться не надо. Он у меня живет теперь. На даче моей. А вот как он попал туда – сейчас расскажу.
Спартак помолчал, обдумывая более или менее правдоподобную версию исчезновения Максима, и вроде бы нашел самый верный путь – путь полуправды.
Насильственное похищение, то есть уголовный аспект, исключалось вовсе, дабы не напугать до смерти «божьих одуванчиков» родителей, и без того сидевших в напряженных позах, сцепив судорожно руки, с предчувствием ужаса в глазах. Они ждали от сидевшего напротив улыбчивого магната какой-нибудь страшной новости – типа автомобильной аварии, в которую угодил их сын, но, мол, выжил, и теперь в больнице, но главное – жив, вот только позвонить не может. В любом случае они готовились к чему-то скверному, но только, не дай бог, не смертельному. Старички все эти годы и не ожидали от судьбы ничего другого, только исключительно гадкого. Они привыкли к тому, что в их жизни менялись только степень или объем этого гадкого, а так ничего – терпели и еще потерпим.
Насчет больницы Спартак тоже успел быстро прикинуть, но сразу отмел этот ни к чему не пригодный вариант. Ведь тут же возникает сопутствующее никчемной версии недоумение: «А он-то откуда знает? Он что, санитар из этой больницы, врач, спонсор на худой конец?» Спартак всегда придерживался одного незыблемого правила: не врать, когда можно не врать, когда сказать правду даже выгоднее. Но когда всю правду нельзя (как в данном случае), то можно и полуправду.
Похищение Максима, содержание его взаперти – это несущественные, как полагал магнат, детали. А вот причина похищения, кому и зачем их сын оказался нужен, – это чистая правда, тут ничего и выдумывать не надо.
И Дунин папа, бегло нарисовав перед родителями Максима портрет своей несчастной влюбленной дочери и надеясь при этом на родительское понимание и солидарность, рассказал, как бедная девочка чахла и сохла от любви к их сыну и таяла буквально на глазах, а родительское сердце прямо разрывалось при виде этого; и чего только не предпринимали, чтобы спасти дочь, – мол, и в Лондон этот клятый учиться отправляли, и красавцев-парней с Рублевки подсовывали, и пытались опорочить и принизить предмет ее девичьих грез – например, соблазнить его очень большими деньгами за корпоративный концерт, на котором ему заказали бы прочесть стихи Мандельштама, но… голым… Ну, не совсем голым, в плавках, конечно, но все-таки… Поверьте, очень большие деньги!.. Можно было бы ему с вами, родителями, целый год безбедно жить, ничего не делая. Заодно, понимаете, хотелось увидеть, за какую сумму молодой человек в наше время может поступиться принципами, забыть о так называемой чести…
Тут магнат криво усмехнулся, посмотрел на старичков в расчете на понимание, но понимания на их застывших лицах не обнаружил и продолжал гнать пургу как ни в чем не бывало:
– Мы с матерью думали, что, ежели он согласится, у дочери глазки-то откроются, и любовь ее накроется… медным тазом, как это часто бывает. Ан нет! Не вышло! А когда анадысь встретился я с ним, с Максимом-то вашим, и сделал ему это предложение, и сумму назвал, и даже аванс вынул из кармана, он, сынок ваш принципиальный, посмотрел на меня как на козявку вонючую – на меня, владельца трех предприятий, одной авиакомпании и двух газет. Обидно, знаете, но принципы я все ж таки уважаю, и людей, которые без колебаний отказываются от таких денег, – тоже уважаю.
Спартак тараторил, не останавливаясь. Его несло на всех парусах по полноводной реке вдохновенной импровизации. Так, искусственно и профессионально возбуждаясь, он доводил почти до экстаза и себя, и избирателей, когда толкал перед ними речи во время предыдущей кампании. И уже не замечая ни омутов, ни мелководья, не контролируя речь, теряя взятый на себя образ славянофила и почвенника и смешивая таким образом «девичьи грезы» с «анадысь», он гнал и гнал свою ладью к мелодраматическому финалу, сентиментальному берегу сострадания и взаимопонимания.
– И тогда я решил сыну вашему, Максимке принципиальному, все честно рассказать о дочери. Она ить пригожая у меня, даже ненаглядная, – всхлипнул Спартак и, желая смахнуть несуществующую слезу, полез в карман за белым платком с золотым вензелем, с его инициалами, но вовремя вспомнил, что он из народа, и просто протер оба глаза тыльной стороной ладони. – Дочурка наша, красавица, – продолжил он тоскливо, – извелась ведь вся, исстрадалася, иссохла! Короче, закручинилась. Красота-то какая пропадает всуе, испаряется. И вот я Максимке-то и поведал все про дочурку. А он спрашивает: «А от меня-то вы чего хотите?»
Тут впервые за время монолога подал голос Платон Сергеевич:
– Да-да, чего вы, правда, от него хотели? И что дальше?
– Где он, где? Скажите, – вступила в разговор Агриппина Васильевна.
– Подождите, сейчас дойдем и до этого. Сейчас все узнаете, – успокоил Спартак. – Ну так вот. Рассказал я Максимке, как страдает дочь наша, и говорю: «Пожалел бы ты ее, парень». «Как?» – спрашивает. «Да ничего особо от тебя и не надо, – отвечаю. – Поговори с ней хоть разок, объясни, что молодые девчонки часто любят не человека, а персонаж. Это как скарлатина – быстро проходит. Объясни, потолкуй… Тебя-то она точно послушает. И призадумается…» Я его так слезно просил, что вижу: колеблется. Хороший, жалостливый у вас паренек. Редкость в наши дни.
– А дальше, дальше-то что? – поторопил рассказчика Платон Сергеевич.
– Ну, я и стал его дожимать. «Поехали, говорю, к нам на дачу». Тут Максим отрицательно так головой помотал. Но я все долблю в правильном направлении: «Она, дочка моя, сейчас там – плачет, как всегда, сил на это смотреть никаких нет! Плачет каждый день: закроется в комнате своей, фотографию твою, Максим, перед собой поставит – и плачет». – Тут Спартак и взаправду чуть было не прослезился. – «Поехали, а?.. Ну поехали, пожалуйста», – говорю. Короче, умолил я его. Эта история с фотокарточкой и слезами дочери его добила.
