План в целом был неплох, лишь бы Люба оказалась дома.
Она была дома. Гена стоял в телефонной будке и, путаясь, запинаясь и бесконечно повторяясь, пытался объяснить Любе суть дела. Он дал себе всего две минуты на разговор, так как боялся, что его кто-нибудь увидит.
– Люба, ты мне очень нужна, – почему-то шепотом говорил Гена, а сам вертелся во все стороны, оглядывая улицу. Люба пыталась что-то сказать, но Гена не давал. – Я попал в беду, потом все объясню. Мне нужны деньги, хотя бы тысяч десять, и твоя машина. Можешь отвезти меня, куда я скажу?
– Что случилось? Что?
– Потом, потом, – торопился он. – Сейчас нужно то, что я сказал, как можно быстрее!.. – В голосе Гены все отчетливее звучала истерическая настойчивость. – Да, да, сейчас, немедленно, я серьезно говорю, я подохнуть могу от этого всего! Прошу тебя, мне очень надо! Люба, миленькая, напрягись, это самое важное, что у меня было в жизни!
Он почти кричал. Голос его звенел в трубке, молил, выл и плакал.
Панической, полубезумной мольбе было почти невозможно отказать; Люба не отказала.
– Гена, успокойся, – сказала она, – возьми себя в руки! – Она уже говорила жестко и управляла ситуацией. – Мне нужно пять минут, чтобы выйти из дома, через пятнадцать минут я в Сбербанке, потом к тебе, ты где находишься?
Гена назвал улицу и уточнил, что ей надо подъехать к перекрестку, а он, как только увидит ее машину, подбежит и сядет.
– И еще, – добавила Люба. – Тебя ищет твой друг, просил срочно позвонить ему, если ты случайно у меня объявишься.
– Кто? – спросил Гена, чувствуя, как из глубины вновь поднимается волна темного ужаса.
– Да Валя же, Валя, – тоже торопясь, ответила Люба. – Ищет тебя, может, тоже по твоему делу, хочет тебе помочь, позвонить ему?
– Ни в коем случае! – закричал Гена так, как будто лезвие ножа входило ему в живот и поворачивалось там. – Не на-а-до!!! Нет! Ты что!
В трубке противно запищало – знак, что время разговора подходит к концу.
– Когда звонил? – перекрикивал писк Гена.
– С полчаса назад. Подъехать даже собирался…
– Не надо! Меня нет! Нет меня ни для кого, поняла?! Езжай быстрее, я тебя жду!
Гена положил трубку и провел ладонью по лицу снизу вверх, смахивая пот, который уже заливал лоб, глаза и капал с носа.
«Что же делать, что же делать?» – думал Гена, быстрыми шагами удаляясь от телефона-автомата и торопясь к месту встречи с Любой, как его остановила вдруг страшная мысль: ведь Валя собирался подъехать к Любе! Боже мой! Валя его действительно слишком хорошо знает и словно предугадывает все его дальнейшие шаги… Все время действует на ход вперед. Странно, что он не появился в кафе еще перед его приходом. Но сейчас больше таких ошибок делать нельзя. Валя ведь знает о его отношениях с Любой: знает, что он обратится к ней за помощью; знает, что Люба ему не откажет, причем догадывается, что он не поедет к ней.
А-а-а, черт! Он уже наверняка знает, что я знаю и о том, что он уже всё знает о моей роли в смерти жены, и, стало быть, знает, что я бегу как заяц и не поеду к Любе, не подставлюсь; он и в кафе поэтому не появился, был уверен, что я буду прятаться, не буду светиться в таком месте, моя глупость меня и спасла, а теперь он наверняка знает, что я попрошу помощи, и Люба поедет ко мне, и, значит, никакого труда не составит просто проследить за Любиной машиной и поймать меня будет проще простого. И из этого всего следует, что идти сейчас на встречу с Любой нельзя…
«А куда, куда?! Люба наверняка уже выехала… Что же делать?!»
Гена снова заметался, снова его сознание затопил страх, он снова чувствовал себя дичью, у которой нет ни единого шанса спастись; был способен думать только спинным мозгом и испытывал только космический ужас, командующий всем его поведением. И Гена снова побежал. Он опять несся по улицам и переулкам, куда-то сворачивал, не понимая, где бежит, лишь бы бежать, бежал, как слепой, как безумный; в какой-то двор, налево поворот, угол дома, вереница сараев из бордовых досок (доски бордовые, единственное, что успевает отметить Генин спинной мозг), дальше – тихий тупичок, группа ребят, сидящих на ящиках, разворот, окрик сзади: «Эй ты, спортсмен, куда спешишь?»; еще быстрее, опять из двора – по улице, по переулку, мимо больницы, мимо кондитерской фабрики, мимо, мимо, дальше, дальше…
Физически он уже был истощен, не мог бежать, но все равно механически переставлял ноги, размахивал руками, хватал ртом воздух, как марафонец Хуберт Пярнакиви, чей трагический пробег последних ста метров на давно прошедших соревнованиях часто показывали по телевизору.
Гена бежал, он убегал, он весь был сплошным бегом, только бегом и больше ничем, хотя со стороны был похож, вероятно, на умирающую, придавленную жабу, ползущую к обочине из последних сил. Он бежал…
Но это должно было когда-нибудь кончиться, когда-то должна была израсходоваться последняя капля энергии. И он упал. Бег кончился.
Через несколько секунд Гена пришел в себя. Он сел на тротуаре, прислонившись спиной к забору детского сада, поднял голову и увидел прямо перед собой, через улицу, вывеску «Кафе-мороженое». Круг замкнулся. От дверей кафе, как ему показалось, медленно, нереально медленно, к нему шел Валя…
Будто в замедленной съемке он подходил к сидевшему на земле с раскинутыми бессильно ногами – своему бывшему другу. Гена ждал. Он уже не мог никуда бежать, да и страх, как ни странно, отошел на второй план, уступив место нелепому в его положении болезненному любопытству: Гена, словно в кошмарном сне или фильме ужасов, видел себя и всю ситуацию со стороны и ждал, что будет.
Валя подошел и встал над ним. Целую вечность, как показалось Гене, он ничего не говорил, а только смотрел сверху на него – мокрого от пота и страха, сидевшего на асфальте с разбросанными ногами, которые пытался подобрать под себя, но не получалось, и ими он сучил, оставляя на тротуаре темные следы от резиновых подошв.
Пауза была как в не раз виденных Геной в юности ковбойских фильмах, когда встречаются палач и жертва, но жертва тоже некогда была палачом, и поэтому первый палач теперь – вовсе не палач, а воплощение возмездия, торжества справедливости, и симпатии зрителей на его стороне. И вот они после погонь, стрельбы, непопаданий друг в друга и всего прочего в конце фильма все-таки встречаются, и наступает момент истины, когда все окончательно решится, и один из них должен умереть. Именно сейчас.
Валя молчал, не двигался, в его пустых глазах не было ничего, не было даже гнева; он смотрел на Гену как на вещь, как на камень, лежащий на дороге, а Гена не мог оторвать глаз от его рук и завороженно ждал, когда они появятся из карманов и что начнут делать. Поэтому он пропустил тот момент, когда Валя заговорил, и не сразу понял смысл слов, а когда стал понимать, перевел взгляд на Валино лицо. Он увидел мертвое лицо, на котором еле шевелились только губы.
– Иди отсюда, – выцеживались слова из этих губ, – сейчас иди, а потом я сам тебя найду, сам, понял? Где бы ты ни был, где бы ты ни прятался… Не ты ко мне приползешь, как теленок на убой, а я сам тебя найду… А ты пока живи, ходи и думай об этом… И жди… И бойся… И вспоминай, что ты сделал, и снова жди, жди все время, и я когда-нибудь приду за тобой… Или не приду, еще не знаю, но ты жди и помни… Жди и помни… Все время…
Валя медленно развернулся и пошел обратно через улицу. Вошел в кафе. Дверь за ним захлопнулась. Гена остался сидеть на тротуаре. Он так и не сумел подобрать ноги, и они, будто парализованные, валялись на асфальте двумя грязными обрубками, а между ними медленно растекалась лужица.
От пережитого ужаса Гену начало рвать. Он машинально старался попадать между ногами, но эта жалкая попытка сохранить порядок, сидя в собственной луже, была не только неуместной, но и безуспешной: через минуту он все равно оказался забрызганным, облеванным почти до пояса. Его ноги сами ожили и дернулись от омерзения, с которым владелец на них посмотрел.
