— Колюшка! Цел! Где же ты носился, сорванец? Разве теперь по улице бегают?

Около матери было хорошо, знакомо. Но, освобождаясь из тёплого плена, Колька с чувством превосходства проронил:

— Небось я не бегал! Я на баррикаде был!

Мать испуганно всплеснула руками. Отец улыбнулся в густые усы. Потом посерьёзнел и так, как он никогда ещё не разговаривал с Колькой, сказал:

— Сынок, иди-ка сюда! Давай-ка, брат, рассказывай.

И Колька рассказал всё.

Отец надел фуражку и сунул в карман такой же пистолет, как и у Степана.

— В случае чего, не робей, Груня, — сказал он и поспешно захлопнул за собой дверь.

Мать беззвучно заплакала и опять прижала к себе Кольку. Но теперь Колька не вырывался. Ему стало очень жалко мать. И, подражая отцу, Колька сказал:

— Ну, чего зря плакать-то! У меня теперь валенки будут новые, мне дядя Степан сказал. Верно, верно, маманя! И щи у нас будут с мясом каждый день. И в школу я стану ходить!

Но мать всё плакала. Горячие и тяжёлые её слёзы Колька ощущал у себя на щеках. Тогда и у него зачесался левый глаз.

— Папаня-то… куда ушёл? — тихо спросил он у матери, обнимая её.

Мать вытерла слёзы концом головного платка и, вздохнув, ответила:

— Да про твоего Константина сказать кому надо. Слышь, Колюня, революция началась…

Колька подумал, потом разжал потную ладонь. На ней лежала уцелевшая после обыска медная гильза. Снисходительно улыбаясь, Колька сказал:

— Маманя, а вот это что такое? Ни в жизнь тебе не догадаться. Ну-ка?