Здесь, где столько

пролито семени, слез восторга

и вина, в переулке земного рая

вечером я стою, вбирая

сильно скукожившейся резиной

легких чистый осеннее-зимний,

розовый от черепичных кровель

местный воздух, которым вдоволь

не надышишься, особенно напоследок!

пахнущий освобождением клеток

от времени.

Когда она рядом со мной, ничто не имеет значения. Наш рейс задержали на полчаса, но опоздание мало тяготит меня. Сейчас она сидит, в полуобороте отвернувшись к зрачку иллюминатора, и я могу исподволь любоваться ее коротко стриженным затылком (грубый вельвет) и ушком (бархат). Вообще-то сиденье у окна – мое любимое. Только ей позволяю занять его вместо меня. Так я получаю возможность наблюдать сразу и за пролетающей мимо сахарной ватой облаков, и за малейшими движениями девочки. Она чувствует мой взгляд и поворачивается ко мне. На губах – хитрая улыбка, которую я не могу не поцеловать.

Лететь совсем близко – и пары часов не пройдет, как мы окажемся в Венеции.

Турбины утробно заурчали, и где-то в позвоночнике отозвалось движение складывающихся шасси – она крепче вцепляется в мою руку. Чтобы через две минуты ослабить хватку и перейти к нежностям, которые – ей это слишком хорошо известно – имеют на меня особое воздействие. Ее рука накрывает мою, а один особо дерзкий пальчик игриво скользит между между моими указательным и средним. Вся надежда на то, что сосед справа достаточно увлечен своим чтивом (то ли о достижении просветления, то ли о том, как стать миллионером за сто дней), чтобы замечать наш недвусмысленный флирт.

И без того каждый раз, когда мы оказываемся с ней на людях, меня не покидает параноидальное ощущение, будто все пристально изучают нас. «Конечно, – подкалывает она, – мы же так классно смотримся вместе!» Не поспоришь. Пусть моя внешность далека от конвенциональных стандартов красоты: чего стоит один конопатый нос картошкой… А она, самая прекрасная на свете девочка моя, страдает от чужой критики: мол, при таких ногах стоило бы носить юбки в пол и не отсвечивать, да и пора бы соответствовать возрасту, быть (цитируя вполне конкретный источник претензий) «ухоженней» – и порой начинает верить в эти бредни… Всё равно вместе мы излучаем безусловное счастье, которое перерождается в красоту в глазах смотрящего, а красоту отрицать невозможно. «Ты красивая», – эти слова мне не лень повторять пятьдесят раз на дню и видеть, как расцветает любимая. Я шепчу ей их на ушко и сейчас.

В полете не кормят – такова цена авиалоукостера. Впрочем, в ее присутствии голод почти не беспокоит меня. Терзает другая жажда – ее тепла, ее тела, ее улыбки. «Я маньяк, да?» – псевдозастенчиво спрашивает она, продолжая ласкать ложбинку между моими пальцами. «Еще какой», – заверяю я, усмиряя ее ладонь своей. «Так здорово, что мы наконец вырвались вдвоем куда-то! Ты же знаешь, как я хочу быть твоим гидом, показать тебе все-все уголки города!» «Хи-хи, ну ты же понимаешь, чьи уголки я с особым удовольствием исследую…» – дразнит она, высунув на секунду язык и совершив им пару изобретательных кругов. Делаю круглые глаза и аккуратно киваю на соседа, опасаясь повышенного интереса со стороны. Она снова хихикает и тянется к своему рюкзачку за питательным бананом. Теперь-то – пока мы по очереди откусываем от спелого фрукта – постороннее внимание нам точно обеспечено.

– Сегодня мне снова снилось, будто я умею летать. Так невероятно легко это – отталкиваюсь от земли одной ногой – и парю, парю над головами людей, поднимаюсь где-то до уровня девятого этажа. Даже какая-то погоня, преследование – ну, знаешь, обычный параноидальный сюжет в моих снах – не затмевают этого счастья от полета.

– А мне всё бесконечные серые панельки снились, и будто плыву я мимо них по быстрой реке в какую-то глушь, и нет этой серости конца и края… Вот всегда такая ерунда!

– Ну, видишь, ты смогла-таки уплыть оттуда, детка.

Она достает потертый айпод и предлагает мне второй наушник – максимально доверительный, интимный жест. В наушнике, конечно же, он – ее кумир. Томно стонет нам в уши под аккомпанемент умирающего саксофона. Ее губы беззвучно воспроизводят в такт: «What's it like inside your tambourine?» – и растягиваются в ослепительной улыбке. Я целую ее, чувствуя прохладу чуть влажных губ и юркий язычок за рядом перламутра. Она поддается, но почти сразу застенчиво отстраняется. Слишком быстро – как кажется мне: может, те строки, что воспроизводили ее губы, были адресованы кому-то другому?

Мы почти пропускаем момент, когда за окном показываются Альпы. Мой любимый вид. «С этой минуты и мой любимый вид тоже!» Бело-песчаные складки с серебристыми нитями горных рек и тускло поблёскивающими под солнцем стразами отдаленных альпийских сёл калейдоскопом разворачиваются под крылом. Моя рука перебирается от чуть шершавого колена к ее зеленым шортам, туда, где складки плотной ткани, уже и уже сбираясь вместе, устремляются в одну точку. Мои пальцы скользят по краю, где обнажается кожа. Горячая и одновременно прохладно-шелковистая. Не отрывая взгляда от горной гряды, она цыкает в мою сторону и задерживает интервенцию своей ладошкой.

Подлокотник между нами убран, и я сижу, близко придвинувшись к ней, почти уткнувшись носом в ту сладкую точку, где мочка уха переходит в изгиб шеи, эпицентр ее терпкого, манящего запаха – полыни и джина. Я знаю, это – ее любимые духи, молекулы которых соединяются с молекулами тела и образуют неповторимую композицию. Сладострастно, но бегло вдыхая ее аромат в паузах между фразами, я вещаю о названиях озер и поселений, что мы пролетаем – сверяясь с картой, конечно. На мои робкие попытки расспросить о муже она жалобно отвечает: «Давай не сейчас». Сосед справа явственно тянет шею, чтобы тоже заглянуть в иллюминатор. Мне его даже немного жаль.

– Ой, а это не лохнесское чудовище там торчит из воды?

– Если только ихтиозавр, – смеюсь я.

– Ну правда! Смотри, что за странная ерундовина?

– Сойдемся на том, что это адриатическое чудовище. Вон, видишь, сама Венеция похожа на пару рыбин, обнявшихся, как инь и ян.

– Точно, – хихикает она, – или на нас, обнявшихся, как рыбки.

– Ты моя рыбка.

Я хочу рассказать ей, как было тяжело эти четыре месяца, три недели и два дня в разлуке, как мечта о ней затмевала передо мной весь белый свет, как Венеция стала моей путеводной звездой… Впрочем, девочка и так всё знает. Хотя те слова не произнесены вслух – они всегда будто парят в воздухе между нами, нависают над нашим безмятежным блаженством даже сейчас. Я безотчетно сжимаю ее бедро, и она чуть вскрикивает – самолет неожиданно теряет в высоте. «Мы уже садимся?» «Да, милая».

Когда я рядом с ней, она как будто не со мной. Она – часть меня, половина двуглавого чудища с гигантским сердцем, выпрыгивающим из груди. Плечо к плечу, рука в руке, мы сливаемся в одно, становимся единым целым, мотыльком летим на пламя, рыбкой ныряем в канал. Благо вот он – сразу же за Пьяццале Рома, куда нас доставил пыхтящий автобус. Немного жалко, что наши ноги впервые ступают на эту шаткую почву не через врата вокзала Санта Лючия. Однако вид с моста Конституции компенсирует досаду.

Она держит крепко мою руку, словно боясь потеряться или упасть в воду. Хотя местность здесь еще не по-венециански просторная, открытая всем любопытным взглядам. Я тороплюсь уйти с площади, от толчеи возле станций вапоретто, прочь от дешевых закусочных и вездесущих стоек с пестрым китайским барахлом. Скорее нырнуть в Рио Леонардо, лишь мимоходом отметив небрежным шагом низкие ступени понте-делле-Гулье и избежав соблазна тут же выхватить фотоаппарат, чтобы поймать в перископ объектива лазурную синеву справа и слева, сверху и снизу. Отражаясь от солнца, она разбивается тысячью мелких рыбешек, бьющих серебристыми плавниками прямо в зрачок. Бегом, бегом в старый еврейский квартал…