Но вдруг Рэй поднял голову и глаза его блеснули.
– Я отдам весь свой завтрак птицам, хоть убей меня за это папа, коли хочет!
– Я также, – отозвался Роб, который никогда ни в чём ни словом, ни делом не отставал от своего брата, хотя сердце его дрогнуло при этой мысли, потому что он сам очень проголодался в это холодное, суровое утро.
– А ведь трудно будет оставаться нам самим не евши, как ты думаешь, Рэй? – почти шёпотом спросил он.
– Конечно, трудно будет, – отвечал Рэй, с гордостью глядя ему прямо в глаза. – Но ведь мученикам было ещё тяжелее, а всё же они пошли на мучения.
Роб замолчал и твёрдо решился не роптать более, так как Рэй постоянно рассказывал ему о мучениках, хотя Роба они не особенно интересовали – его сочувствие возбуждали в гораздо большей степени птички, которым земледельцы расставляли сети. – Ну, пойдем вниз, – сказал Рей, и оба они, взявшись за руки, стали спускаться по ветхой, тёмной, крутой дубовой лестнице.
Дети обыкновенно получали свою первую утреннюю еду в кухне ради большего удобства Кезии и ради большего спокойствия их отца. Они все садились вокруг обеденного стола, поставленного перед печкой; меньшие – на своих высоких стульях, а Роб и Рэй – на простых деревянных табуретах.
Иногда им давали на завтрак чего-нибудь горячего, и в это утро перед каждым из них была поставлена чашка кипятка с молоком и с ломтем хлеба, к которому в виде десерта Кезия прибавила ещё мёд, «потому что уже скоро будет праздник Рождества Христова» и теперь, как она говорила, уже двадцать третье число декабря.
Рэй взглянул на хлеб с мёдом.
– Это мне?
– Да, милый, конечно, – ответила удивлённая Кезия.
– И я могу есть или не есть это, как мне вздумается?
– Разумеется, дорогой мой! Что это ты так вытаращил на меня глаза, Рэйди? Это нехорошо.
Но у Рэя перед глазами было искушение, которое тяжело отзывалось в его душе. Его одолевал голод, и у него был аппетит здорового семилетнего деревенского мальчика; но его воображению представлялись в эту минуту птицы, умирающие от холода и голода. Он встал, взял свою порцию хлеба, взглянул на своего брата и пошёл к кухонной наружной двери. Роб, с повисшими на ресницах слезами, решительно схватил со стола свой кусок и последовал за братом. Нянька не заметила их ухода, потому что в это время стояла, повернувшись к ним спиной, и кормила двух малюток, девочек-близняшек.
– Пусть папа заколотит нас до смерти, но зато Бог не рассердится на нас, – сказал Рэй спокойным голосом, с такой торжественностью и уверенностью, как истый мученик. Затем он принялся крошить свой хлеб и разбрасывать его вокруг себя по снегу.
Роб, не будучи в состоянии противостоять искушению, откусил от своего ломтя порядочный кусок, потом принялся раскидывать остальную часть ломтя птицам.
Вдруг над их головами из форточки окна раздался грозный голос их отца:
– Я уже вам сказал, чтобы вы не смели бросать зря хлеб, непослушные, дрянные мальчишки! Ведь вы знаете, что моё слово – закон!
– Пусть он убьёт меня, если хочет, но я сделаю по-своему, – прошептал чуть слышно побледневший Рэй своему брату.
Роб нахмурил брови и смотрел мрачно.
– Да разве это значит бросать хлеб зря? – сказал он. – Ведь если бы мы сами съели этот хлеб, так он был бы давно в нашем брюхе, а теперь его съедят птички.
Между тем все птицы, сидевшие на ветвях боярышника и на соседнем плетне, со всех сторон слетелись к разбросанному корму и принялись жадно клевать его с весёлым щебетаньем.
Дети услыхали шаги отца, спускавшегося вниз по лестнице и зовущего Кезию.
– Джон Стивенс, рубя дрова, сильно поранил себе руку и теперь находится при смерти, – говорил он. – За мной сейчас присылали, и я должен отправиться к нему; позовите этих негодных детей в комнату и заприте их в классной; я накажу их уже по моём возвращении…
– Слушайте, ваше преподобие, – сказала испуганная таким приказанием Кезия. – Да как же вы отправитесь в такую метель? Ведь Джон Стивенс живёт отсюда по крайней мере милях в шестнадцати.
– Конечно, я должен буду идти пешком, потому что на лошади там не проедешь, отвечал священник торопливо. – Это ничего; дойду как-нибудь. Так заприте же обоих мальчишек и не выпускайте их на двор до моего возвращения.
С этими словами священник накинул на плечи плащ и, укутавшись в него, зашагал по дороге, пролегавшей через болото, посреди свиста и завывания ветра и снежных, крутящихся в воздухе вихрей. Роб и Рэй стояли на месте как остолбенелые.
Кезия тотчас же вышла к ним.
– Деточки, милые! Вы слышали, что барин приказал мне? – со слезами на глазах сказала эта добрая женщина.
Роб бросился к ней и крепко обвил своими пухленькими ручонками её шею.
– Да, слышали; но ведь он ушёл, няняша! Ты, наверное, не захочешь запереть нас?
Кезия не знала, как ей поступить; она колебалась и поцеловала мальчика в кудрявую головку. Но Рэй при этом несколько раз изменился в лице.
– Нет, пускай няня запрёт нас, Роб, – грустно сказал он. – Не надо, чтобы из-за нас её побранили.
– Ах ты, мой хороший мальчик! Дорогой мой Рэйди! – вскрикнула Кезия и зарыдала. Она, скрепя сердце, заперла их, а в час принесла им обед и жалостно посмотрела на них. – Ведь его преподобие не сказал, чтобы держать вас здесь взаперти до его возвращения, – вполголоса сказала она, гладя Рэя по голове.
– Нет, няняша, и не думай выпускать нас отсюда, – почти шёпотом произнёс Рэй, – ведь нам здесь очень хорошо. Мы выучили свои уроки, сделали всё, что нам было задано, и теперь можем играть.
– А чем же мы будем здесь играть? – сердито отозвался Роб, лежавший ничком, или, как он выражался, «на брюхе», под столом.
– Да друг с другом, между собой, – сказал Рэй.
Итак, Кезия опять заперла детей, внутренне разозлившись на своего господина как никогда за этих бедных, не имеющих почти никаких радостей малюток.
– Ведь это не дети, а, право, Божьи ангелы, настоящие херувимы, а он просто дикий зверь или какой-нибудь скот! А ещё каждое воскресенье причащается Святых Тайн, безжалостный! – ворчала она себе под нос, уже совсем выйдя из себя. Если бы она знакома была с житием святых, то, наверное, пожелала бы, чтобы с её господином случилось то же, что и со святым Германом Норбертом, получившим таким способом благодать тихого нрава, который он сохранил потом на всю жизнь.
Скучно, вяло тянулся этот снежный, ветреный, бурный, мрачный и мокрый день. Наступили сумерки, а священник всё ещё не возвращался. «А пора уже варить яйца, – подумала Кезия. – Нет, пойду выпущу детей, а ему скажу, что они сидели взаперти целый день, и он поверит мне, потому что знает, что я врать не стану».
Таким образом, она выпустила детей из их заточения. Роб, как бомба, выскочил из классной в коридор, а Рэй вышел оттуда тихо, как бы нехотя, и все думая о том, как бы за это не побранили их няню.
– Барин редко запаздывает, – сказал работник, живший в доме священника для разных хозяйственных нужд. – Он, может быть, ночует у сквайра?
– Да, немудрено, что и так, – отвечала на это Кезия.
У сквайра был самый просторный дом в деревне Тамслейг, где поранивший себе руку дровосек лежал при смерти.
«Наверное, он остался ночевать у сквайра, иначе и думать нечего, тем больше, что ведь это часто случается», – подумала Кезия, затворяя ставни и запирая дверь на крюк, а потом посоветовала работнику идти спать, пока господина нет дома.
Таким образом, отсутствие священника ни в ком не возбуждало беспокойства. Все знали, что он отправился в Тамслейг, где, по всей вероятности, и остался ночевать у своего давнишнего приятеля, увидев, что снежная метель и сильный ветер не утихают. Иначе и быть не может!
А пока гудел ветер и завывала снежная метель, детям было очень весело, потому что Кезия, будучи от природы весёлого характера, рассказывала им разные смешные сказки и говорила, что так как до Рождества остался только один день, то она приготовит им яблок, начинит их гвоздичными головками и сварит в настоянном смородиной вине, как это поётся в старинных песнях, написанных Беном Джонсоном.
