– Она не моя, – буркнул я.

Вот умник! Я тоже хочу посмотреть.

– О какая! С характером. И ногой притопнула, – восхитился горец.

– Бой-баба! – весело согласился Йолташ. – Кто она? – спросил он меня.

– А ты что, не слышал? – удивился я.

Йолташ виновато пожал плечами.

– Хотя, конечно, – насмешливо сказал я. – Как вам услышать? Выскочили вдвоем, глаза выпученные, с мечами наперевес как на лютую сечу. А тут детишки на кулачках…

– Да мы думали, опять покушение… – донеслось со стороны окна от Барата.

Вот я балда! Парни переживают за меня, а я зубоскалю. И курсов бодигардов они не кончали – потому как нет здесь таких курсов. Хотя. Надо бы узнать – а вдруг…

– Девчонка решительная, – согласился Остах. – Вся в мать пошла. Матушка у нее та ещё…

– И кто ее мать? – спросил Барат.

– Известно кто. Сиятельнейшая Элса Эттик, жена сиятельнейшего Сивена Гриса.

– Так она что, – дочка Наместника? – присвистнул Барат. – Ловко!

– Что же получается? – задумчиво протянул я, дурачась. – Мама – сиятельнейшая, папа – сиятельнейший. Мне ее сиятельнейшей Наулой звать, что ли?

Все представили маленькую пигалицу в запачканном хитоне с ободранной коленкой, непослушной челкой на лбу, и дружно расхохотались.

– О! – послышалось от окна от Барата. – А вот твоя сиятельнейшая сбила мальчишек гуртом и погнала куда-то.

– Она не моя, – повторил я и огляделся.

Жилье для богатеев, как я в шутку называл апартаменты, ещё не видя их, оказалось так себе. Ничего особенного. Дверь открывается сразу в большую комнату, в которой мы сейчас и находимся. Три больших окна дают много света и освещают скудное убранство. Братья успели обосноваться – один бросил накидку на кушетку у входа, а другой застолбил за собой место на широкой скамье у окна, рядом с массивным каменным столом. Желтые пористые стены из песчаника ничем не задрапированы, что придает комнате аскетичный вид. Простенькие низенькие табуреты с деревянными ножками и сиденьем из переплетенных кожаных ремней и громоздкий ларь в углу подчеркивали первое впечатление. Может быть, местные учителя таким образом исподволь воспитывают богатеньких детишек?

Я откинул тяжелую занавесь, отделявшую дальнюю комнатку от гостиной. Комнатушка оказалась маленькой темной спальней с небольшим окошком наверху, под самой крышей. Места здесь нашлось лишь для двух кроватей, стоящих буквой Г. Я присел на кровать. Твердо! Где мой любимый тюфяк с пахучими горными травами? В госпитальной гостинице у старого Ллуга? Надо бы поскорее забрать.

– А Ллуга со слугами куда поселим? – спросил я Остаха.

После желтой гостиной, залитой ярким солнечным светом, в спаленке казалось совсем темно, и я видел только профиль Остаха. Тот присел на свободную кровать.

– Ты приляг, приляг, Ули. Устал, поди. И Тумма велел тебе не утруждаться… – сказал Остах. Голос его звучал глухо. Сквозь тяжелую занавесь было слышно, как весело перешучиваются братья за перегородкой.

После слов Остаха желание прилечь стало совсем нестерпимым. Я лег и с удовольствием вытянул ноги, широко зевнув. Остах осторожно стянул с меня сапоги и погладил мои уставшие ноги.

– И поспи перед ужином у Наместника. А с Ллугом придумаем что-нибудь. Их, дармоедов, никто надолго оставлять и не собирался.

– Каково это – вновь здесь оказаться, Остах? – прикрыв глаза, спросил я.

– Возвращаться всегда непросто, Оли, – ответил Остах. За перегородкой грохнули смехом братья и дядька горько усмехнулся. – Молодости своей я тут уже не найду. Да и друга моего здесь тоже уже нет.

Что-то совсем раскис мой наставник.

– А когда ты после этой глупой драки в дом меня погнал, чего развеселился? – я решил сменить тему и увести дядьку от невеселых мыслей. – Или мне почудилось?

– Ну, глазастый! – заворчал Остах. – Почудилось ему… Все увидит.

Остах помолчал немного, ерзая на кровати. Я уже начал проваливаться в сон, когда он начал свой рассказ.

– Знаешь, в горах как-то мимо проходило, незаметно совсем, мимо глаз… А здесь словно прозрел. Смотрю на тебя – и Эндира вижу… Правда, чуть постарше. И лицо то же, и повадки. Вот и эта история. Твой дед Эндир Законник, не успев толком приехать сюда, в первый же день учинил побоище. Я как фингалы у рыжих увидел – мигом вспомнил. Меня тогда рядом не было, правда, не познакомились мы еще. Но рассказ Эндира я хорошо помню.

Когда Эндир приехал – он по-имперски и не говорил толком. А понимал с пятое на десятое. И из взрослых никого смышленого рядом не оказалось – с наследником одних слуг отправили. Самых нерадивых. Вот мальчик Эндир проходит через ворота: рот корытом, глаза на лоб. А местная гопота – одноклассники его будущие – мелкого к нему подослали. Тот у Эндира спрашивает – правда, мол, что горцы пальцем жопу вытирают? А Эндир глазами хлопает, понять не может, чего этот малец лопоухий лепечет.

– Как не может? – не понял я.

– Я же говорю, имперский-то толком не знает. Ну, а как понял, заорал – прихлопну, мол, как муху – и отоварил поганца!

– Понятно. А тут из-за угла местные красавцы и вывалились. Зачем, мол, маленьких обижаешь?

– Ну, не из-за угла… Да они от выговора горского хохотали так, что листья с кустов облетели. А когда отхохотались, – тогда да. Чего маленьких обижаешь? – согласился Остах. Тоска ушла из его голоса, появился азарт.

– А потом драка началась, – подытожил я.

– Как бы не так, – мотнул головой Остах. – Это местные думали, что драка начнется. А Эндир-то наш – только с гор спустился. Дикий! За нож взялся – одному в ногу воткнул, а сыну Наместника пол-уха отсек.

– Пол-уха, – выдохнул я. А я стеснялся, боялся противникам зубы нечаянно выбить!

– Ну, может, не пол-уха. Но кусочек отрезал, – точно, – пошел на попятный Остах.

– И чем все кончилось? – зевнув, спросил я.

– Да ничем, – пожал плечами Остах. – С Тьором, которому Эндир ухо повредил, подружились даже. Правда, как Векса свалили, тяжело Эндир с ним разошелся…

Я уже совсем было заснул, когда услышал вопрос Остаха.

– А тот малой, которого подослали и с которого все началось, – знаешь, кто это был?

– Кто? – промямлил я.

– Алиас Муха, Алиас Фугг, – успел осознать я услышанное, прежде чем провалился в глубокий сон.

Остах. Атриан, столица Провинции Атариан

Старею что ли? Тонкослезый стал – никогда таким не был. Утром глаза открываю, смотрю – Оли сам с кровати ноги скинул и за стеночку рукой взялся. Я аж дышать перестал. А как парень встал, и шаг сделал, – чуть кулак не сжевал, чтоб в голос не завыть. Радоваться бы надо, а слезы душат! Я же первый шаг его, еще голозадым помню! Зима лютая была – ужас. В Декурионе сквозняки гуляют, от камня на полу холод – сквозь сапог пробирает. А эти двое, Правый с Левым, ползают, встать норовят. Комнату выбрали потеплей, коврами укутали чуть не в три слоя, шкур натащили – весь пол застелили. Жаровен по углам наставили, сами разлеглись, пива налили, смотрим, как эти двое ползают, угукают да улыбаются. Ну и мы радуемся, кувшин за кувшином опрокидываем.

А потом давай вставать – то один, то второй. Встанут, ножки кривенькие дрожат, руками машут. Потом на попу падают. И так раз за разом. А потом, приловчились вроде как, и вот младшенький постоял, потрясся чуток. Поймал равновесие – и пошел. Теп-леп и дотелепал до Эндира, за бороду его ухватил. Крепко схватил – у Дана аж слезы брызнули.

Остах улыбнулся той лютой зиме, мрачному Декуриону, комнатушке, укутанной шкурами…

Но как братья на деда похожи! В горах за делами своими и не замечал. По провинции пронеслись – не замечал. А как здесь очутились, – словно дубиной огрели. Эндир маленький в школу пошел. Живой!

О чем-то гомонили неуемные братья за перегородкой, а Остах невидящим взглядом уставился на потолочные балки. Против воли перед глазами вставала картина, которую он давным-давно запрятал в самый дальний, самый потаенный уголок своей души.

Умирал Эндир недолго. За два дня кончился. Все распоряжался, с Гимтаром шушукался. Спокойный, властный, уверенный. Словно не умирает, а отъехать собрался. А под вечер второго дня ноги отнялись, и голос пропал.