На следующий день после дня рождения Нана оставляет Тсуну на няню и собирает меня на прогулку.
Перед первой нашей прогулкой я очень нервничала, но, слава Ками, никаких ОЯШей с тесаками или тян, летающих по небу с жезлами, не было. Обычные люди, обычные улицы плотно заставленного частного сектора. Правда, есть многоэтажки, но не совсем уж — так, до пяти этажей.
На этот раз мы идем без братца, странно. Странность объясняется, когда мы прибываем в больницу. Мать моего тела — молодая ничем особо не примечательная шатенка с темно-карими глазами — быстро щебечет о чем-то с доктором. Улавливаю свое имя — Акира. Только контекст какой-то тревожный. Ничего такого, кроме неожиданной истерики, в последние дни я не творила, так что можно, логически думая, предположить, о чём она рассказывает.
Доктор степенно кивает и пытается общаться со мной. Простые фразы на японском я уже понимаю, но мой словарный запас ещё очень мал и касается сугубо бытовых вопросов. Поэтому общается он в основном повторением моего имени сюсюкающим тоном и жестами.
Как могу убеждаю, что всё со мной в порядке. Через долгую беседу с аборигенами понимаю, что волнует их не только моя истерика, но и лениво-усталое поведение. Мда, ещё и спрашивают, не болит ли чего. Снова убеждаю, что всё в порядке.
Фух, вроде ни хрена не понимаю я, а после часа в кабинете доктора ощущение, будто только что доказывала обезьяне, что я не банан, причём на её же языке. Снова спать хочется. Хорошо, что меня пока ещё везут в коляске и носят на руках, можно и поддаться напору усталости.
Через месяц появляется какой-то незнакомый мужик. Хотя вру, ему не больше двадцати пяти; по моим старым меркам, он ещё молодой. У него пшеничные волосы, что наводит на некоторые подозрения. И точно! Мужик тут же схапал нас с Тсуной в охапку и засюсюкал. Ору, как и Тсуна. У него щетина, которую явно хранили, как реликвию, от нескольких дней до недели. Причём растет не везде одинаково, но колючая зараза!
С Наной мужик тоже любезничает. Нана сегодня весь день какая-то больно радостная ходила — вот и причина. Это явно отец семейства.
Несколько дней отец остается дома и счастливо возится с детьми. Тсуна понемногу к нему привыкал, а я уже давно посматривала на его реакции, чтобы реагировать аналогично. Давно просекла эту фишку, но получается не всегда. Нана же, вон, заметила, а вот отец нет.
Когда он начал нас подбрасывать над собой, я чуть было кирпичей не наделала. Взяла себя в руки. А вот Тсуна орал, как резаный. Ещё днем отец таскал нас гулять по городу и близлежащему парку, а вечером «отдыхал» в гостиной с бутылочкой саке — слабой рисовой водки. Пробыл неделю дома и снова куда-то отбыл. Кажется, он у нас командировочный.
После того, как отец, которого звали Емитсу, уехал, жизнь вернулась в привычную тягучую колею. Зато я убедилась, что мать зовут Нана-сан, а то были ещё сомнения.
Мне по-прежнему не хватало привычного потока информации в сознание. Иероглифы я не понимала. Дикторы по телевизору говорили быстро и слишком сложно. Нана, бывало, посматривала по вечерам какие-то глупые мыльные оперы. Пыталась слушать. Прекратила. Дело даже не в куче непонятных слов, а в том, что мозг сворачивался в трубочку, по картинкам угадывая развитие сюжета и дуя в фанфары от игры актеров.
Альтернатива обучения была. Проводились развивающие занятия для нас с Тсуной. Братец реагировал на ознакомление с иероглифами или словами вяло, для него подавалось всё в форме игры. Да и на обучение это тянуло слабо — просто развитие словарного запаса и мировоззрения. Я же не была против без игрового формата, но послушно села ему на хвост.
Не буду вдаваться в тонкости жизни неумелого, неадаптированного и постоянно развивающегося тела. Я очень долго мучилась, осваивая контроль тела, и этому конца ещё было не видно. С физическими реакциями и потребностями организма разобралась. На очереди были язык и мелкая моторика. Про освоение языка я уже говорила, тут выше головы не прыгнешь, сколько дали, столько и пережёвываю. Пока что я фактически безвольное существо. С моторикой сложнее. Всей кистью ложку удержу, даже до рта её донесу с незначительной ошибкой. А вот шнурки не завяжу. Пальцы путаются и словно деревянные. О времени, когда придется взять палочки для еды, думаю с ужасом. Про письмо вообще молчу. Пыталась банально накарябать что-то на русском… Ну что ж, я думала, раньше у меня был плохой почерк.
С непонятной силой прогресса особого не было. Я смогла её прочувствовать гораздо лучше, тем более что она росла вместе со мной. Ещё я выяснила, что она реагирует на сильные эмоции, но не всегда. Например, во время моей истерики на день рождения эмоций было много, а сила оставалась безразличной. Определенно, были ещё какие-то факторы или нюансы, их я пыталась выяснить, запоминая редкие случаи её шевелений. В реальности она никаких следов не оставляла.
— Тсуна! Смотри, она же совсем маленькая!
— У неё зу-у-убы…
— Да что там этих зубов? За палец укусит и все!
— Ы-ы-ы!
— Хватит уже реветь, даже собака в шоке. Давай, намотай сопли на кулак и подойди к ней!
Как нетрудно догадаться, это двухлетняя я уговариваю трёхлетнего братца подойти к соседской шавке. Она, то есть шавка, настолько мелкая, что свободно пролезла через прутья решётки на воротах забора. У взрослого человека собачонка поместилась бы на ладони, а для нас — маленьких детей, вышедших погулять во двор, — всё же довольно крупная животина. Правда, она всего лишь щенок. И, кстати, очень уж заливающийся лаем. Мне в принципе без разницы, что сделает Тсуна, погладит или пнёт, просто надоело, что он, как только увидит её, опять прокравшуюся в наш двор, тут же цепенеет или ревёт и убегает.
Вот и сейчас Тсуна тупо упал на пятую точку и заныл. Собачонка же будто сигнал получила и медленно подошла ко мне, явно дружелюбно виляя хвостом. Я протянула руку, и, заметив это, она ещё больше подставилась на поглаживания. Братец испугался и во всю мощь заорал. На крик во двор выбежала Нана. Оправившись от родов, она отказалась от няньки, считая, что сама может присмотреть за детьми.
Испугавшись переполошившегося взрослого, соседская собачонка сбежала тем же путем. Нана всё сетовала, что пора бы давно уже заменить решётку, так как собачонка и ранее топтала клумбы. Пока Нана успокаивала Тсуну и сюсюкалась с ним, я спокойно наблюдала в сторонке. Слава богу, в комбинезончике, а не в том кошмаре, которым снабдил Емитсу. Я всё понимаю: маленькие дети кое-кого умиляют, особенно если ты видишь их лишь изредка, но у него явно были сильные предубеждения. Они же и заставляли приносить его в подарок трусливому в силу возраста Тсуне игрушечные мечи, пистолеты и прочие боевые игрушки для мальчишек, а мне, проявлявшей благоразумие и спокойствие, — кукол и всякие платья, а-ля принцесса на балу.
Эх, а ведь я не воспринимаю их как семью… Они идут как-то отдельно. В новой жизни есть только я одна. Наверное, это неправильно. Это наверняка ранило бы чувства каждого члена семьи. Нана искренне заботится о нас и души не чает в детях, посвящает всю себя дому и семье. Не помню, когда она в последний раз удалялась посидеть с подружками.
Тсуна, конечно, хлюпик, по поводу и без разводящий сопли, и вообще очень громкий, а ещё постоянно то падает на ровном месте, то проливает на меня что-то. Но он ведь всего лишь ребенок, глупо сравнивать себя с ним. Думаю, он перерастёт это.
Даже Емитсу заслуживает хотя бы благодарности.
Так что пусть я не могу их всех воспринимать как свою семью, но близкими людьми — вполне.
Прошли какие-то полгода, и Емитсу вновь вернулся домой.
Он вновь приехал на срок не больше недели. Половину этого времени, если не больше, он ел, пил и спал. Алкогольное амбре от слабой рисовой водки никого почему-то не смущало. Нана даже не забеспокоилась, когда явно пьяный в дрова отец стал подбрасывать жаждущего его внимания Тсуну к потолку. Тсуна был трусливым ребенком и визжал от страха. Емитсу воспринимал это за крики радости и радостно же улюлюкал:
