Самый большой рельеф в мире я сделал в институте электронной техники в Москве, по личной просьбе министра электроники Шокина. Панно находится внутри здания, оно опоясывает огромную библиотеку. Это закрытый институт, там стоит солдат при входе, и не один. Даже с меня требовали допуск секретности. Я отказался его подписать, в конце концов сделали так, что я без допуска работал. Здание создавалось для показа иностранцам, для Никсона, для Тито. Это была одна из потемкинских деревень, и простой советский гражданин туда проникнуть не может.
То же самое было, когда я оформлял выставку на заводе легких сплавов, выпускавшем сугубо секретную продукцию. Я тоже отказался подписать допуск, они шли на это, потому что они хотели мои работы. Но эти работы делались для того, чтобы их никто из публики, кроме избранных, не видел. Перед отъездом у меня было предложение оформить дачу Интерпола. Если бы я не уехал, я бы получил в свое распоряжение четыре города в Сибири, закрытых, военизиро-ванных города, которые находились в ведении министра гидростанций Непорожнего и министра электрификации Антонова. Они мне заказывали работу.
Третий паз - географический: мне удалось сделать много работ в Средней Азии. Причин здесь несколько. Среднеазиатские республики не только в силу культурных и исторических различий несколько меньше зависят от директив идеологического сектора ЦК, чем, скажем, РСФСР. Эти республики в каком-то смысле - рекламная витрина успехов социализма для стран третьего мира. Так что дипломатическому ведомству здесь столь же выгодно демонстрировать современное искусство, как дарить его Кекконену или Луиджи Лонго. Наконец, местная интеллигенция имеет острую потребность не казаться людьми второго сорта. Отсюда претензия на все самое лучшее, на передовую архитектуру и скульптуру. И местное партийное руководство готово за это платить, поскольку республики эти, в общем, достаточно богаты.
Межведомственные конфликты и расхождения интересов, которые дают какую-то свободу маневра "конструктивным силам" в стране - ведь не я один их использовал - могут, конечно, обернуться и провокацией. Как уже сказано выше, провокацией была выставка 30-летия МОСХа, на которой произошло мое столкновение с Хрущевым, провокацией оказалась и "бульдозерная" выставка 1974 года, на которой меня не было. Смешно предположить, чтобы органам об этой выставке не было заранее известно! Ведь ни одной маленькой группе, вышедшей на площадь с плакатом "Свободу Чехословакии" или "Выпустите нас в Израиль", не удавалось продержаться больше нескольких минут, сразу о выступлении становилось известно. А тут я об этом замысле знал за три недели, дискутировалось, почему я не хочу участвовать, Глезер звонил, Рабин звонил, художники говорят, пьют по этому поводу, затем 200 человек везут огромные холсты, разворачивают целую экспозицию, иностранные корреспонденты все это фотографируют, выставке дают просуществовать некоторое время, а потом разражается скандал. Очевидно, что здесь шла межведомственная игра. Другой вопрос - кто объективно остался в выигрыше, так как художники все же добились гласности.
Годы, когда я был не у дел - 1956-й, когда я ездил на Урал, и 1962-1972, когда я прозябал в разных ролях, для меня не прошли бесплодно. Это было время встречи с трудовыми слоями страны. Профессия скульптора никак не может обойтись без целого спектра рабочих профессий: каменщиков, формировщиков, литейщиков, строителей, и я всегда с ними имел дело. Но тут я был в их толще, я был одним из них. На Урале я проработал, в общей сложности, два года (первый год - еще будучи студентом) литейщиком на Свердловском 2-м вагоностроительном заводе. Я там вылил очень много скульптур для себя, это мне дало возможность открыть собственную литейку у себя в мастерской.
Знание реальной ситуации в рабочей среде и мое столкновение с настоящими рабочими профессиями, которые не назовешь интеллектуальными, сделали меня меньшим оптимистом в смысле оценок жизни. Широко распространена схема, что вот, наверху - злая власть, где-то там, посередине - образованщина, а внизу - угнетаемый народ. В схеме это верно, но на практике - где кончается угнетатель и где начинается угнетенный - для меня осталось невыясненным. Например, понятие власти. Оно вовсе не так просто, что власть это там ЦК или Политбюро. Власть пронизывает все слои общества. Рабочая ячейка организована дьяволом таким образом, что все пакостят друг другу: бригадир, представитель месткома, культорг, даже последний работяга - все причастны к власти. Официантка, обслуживающая шофера - власть в этот момент, и шофер, который везет или не везет ее власть в этот момент, и в самых низах элемент куражения властью очень силен, все включены в систему власти. Это не выглядит так, что вот страдающий рабочий и погоняющий его инженер, нет: и рабочий - власть, и инженер - власть, и трудно разобраться, где одно начинается, а другое кончается.
Когда я попал на вагоностроительный завод, у меня было ощущение, что завтра кончится советская власть. Это было что-то невообразимое по бесхозяйственности, по полному наплевательству на общезаводские дела. И меня же позднее обвинили, что я куски бронзы собирал из утильсырья. Вернувшись потом в Москву, я сказал Шелепину, курировавшему КГБ и Комиссию партийного контроля, что если он мне даст 10 грузовых машин, то я ему их привезу, груженые первосортной бронзой и напишу докладную записку, как это сделать. Он махнул рукой и ответил: "Бросьте, что я не знаю, сколько глупостей у нас делается? Не надо". А рассказать я ему хотел о бронзовом литье на Свердловском вагоностроительном заводе. Топится огромный ковш бронзы. Часто примерно треть ковша остается незалитой в формы. Эту бронзу выливают в землю во дворе. Никто потом не будет доставать эту бронзу, очищать от шлака и снова заправлять. Она пойдет в металлолом, на сбор которого, возможно, пошлют пионеров. Но советская власть от этого не рухнула, больше того, этот завод одно время даже имел переходящее красное знамя.
Рабочие действительно страдают - от низкой зарплаты, безобразного питания, чудовищных условий, отсутствия техники безопасности. Например, на строительстве, которое два министра курировали, а потом принимало все Политбюро, к которому было огромное внимание (я там делал рельеф) , завезли огромное количество леса и металла на леса. Но и лес и металл сразу разворовало начальство, а нам с рабочими приходилось ходить на 10-метровой высоте по гнилым доскам, которые переходили со строительства на строительство.
Вообще, когда работаешь на предприятии среди рабочих, узнаешь забавные вещи. Я работал на оборонном заводе сверхлегких сплавов, обслуживающем ракетную промышленность. Там готовилась закрытая выставка, которую должен был посетить Косыгин. Меня попросили оформить эту выставку, это пробил для меня один мой горячий поклонник, лауреат ленинской премии, академик, очень хороший человек. Мне удалось отвертеться от подписки допуска на этот завод, но все туда проходили с такой помпой, будто спускались в лабораторию, где гиперболоид инженера Гарина производится: тебя просвечивают, продувают, смотрят, какие-то бирки ты опускаешь - мистическая проверка! Пиво не пронесешь, четыре проходных, и все, что ты несешь, записывается. Но рабочие вытаскивали решетку в заборе и спокойно носили через него пиво, и делали это уже давно...
Устраиваясь на работу, многие рабочие думают в первую очередь о том, можно ли что-нибудь украсть. Вот что рассказывал Любимов, директор театра на Таганке: им нужен был шофер; пришел очень неплохой мужичок, важно обошел весь театр, везде заглядывал, трогал все руками. Любимов говорит: "Чего ты смотришь, ведь ты хорошую зарплату получишь, работать почти нечего, два-три раза подвезти..." "Нет, говорит тот, я здесь не останусь. Украсть же здесь нечего!"
На низах, в общении с рабочими, у меня сложился такой образ советской экономики: посадили 10 абсолютно пьяных мужиков, дали каждому по молотку и по гвоздю, чтобы вбить 10 гвоздей. Восемь ударили по пальцу, не вбив гвоздя, а двое вбили. В результате каждый из 10-ти получил зарплату за одну пятую вбитого гвоздя. Таким образом и непроизводительность, и бесхозяйственность, и расхлябанность - все сходит с рук в силу низкой оплаты труда.
