Запрокинув голову, он порывисто бросил в себя остатки пива, поперхнулся и надсадно закашлялся так, как будто силился освободиться от внутренностей.

— Мы сами строим себе тюрьмы и сами себя в них сажаем, а потом сами себя в них сторожим, — меланхолично проговорил один из заседавших за столом с мелкими чертами лица и тонкими, скептически поджатыми губами. Одет он в женский плащ из небесно-голубой болоньи.

Их разговор напоминал беседу глухих. Один, тянул затронутую тему в свою сторону, другой, не обращая на это внимания, говорил о своем. Поистине, «носители подлинных человеческих ценностей»… Худой в пальто с трудом отдышался, весь преобразился, будто проснулся, глаза его засверкали болезненным блеском. Он быстро заговорил осипшим голосом.

— Меня утомляет эта всеобщая густопсовая враждебность, неискренность отношений, когда на транспарантах: «Все — для народа», но ничего для человека, «Человек человеку — брат», а на деле «Человек человеку — волк», все эти попугайски повторяемые тавтологические избитости! Меня душит заполонившее все вокруг двоедушие, когда на кухне каждая семья говорит одно, а на работе, начинает говорить совсем другим языком, как марионетки вскидывая руки во всеобщем идолопоклонническом жесте: «одобрям!» Это нескончаемо бессмысленное мычание: Мы! Мы! Мы! «Мы поддерживаем!..», «Мы крепим единство!..», «Мы еще теснее!..» — он запыхался, как от быстрого бега и замолчал.

В наступившей тишине от порыва ветра задрожали в окнах стекла. Его сосед, ежась от холода, с усердием принялся запахивать на себе болоньевый плащ с висящими черными нитками на месте оторванных пуговиц. Через некоторое время он сообразил, что ему это не удастся, полы плаща, как живые расползались в разные стороны. Оставив это безнадежное дело, ни к кому не обращаясь, он задумчиво произнес:

— Опять этот ветер, и листья… Откуда они взялись среди зимы? И этот вечный ветер. Все мы сухие листья, оторвались от ветвей и упали на дорогу, и несет нас ветер из ниоткуда в никуда, мы крутимся, летим, пока не превратимся в пыль, ‒ помолчал и вдруг выдал двустишие:

— Одно ты верно сказал, Федор, все мы живем, как птицы, только крылья нам отрубили эти демагоги, — подал голос четвертый, лет тридцати, остриженный «под новобранца», с рыжей щетиной на впалых щеках, одетый в залосненный солдатский ватник. Такие вдавленные щеки я видел у тех, кто посеял свои зубы на паркет. — Да и кому они нужны эти крылья, если ум птичий, слепорожденные в тюрьме, с детства с зашитым ртом и кастрированным чувством самоуважения, без своего пути и будущего. А ты, дуплишь одно и то же: «Отец, да отец наш небесный», «Слава богу, богу слава». Надоело! ‒ громко выкрикнул он.

Этот дерзкий выпад задел Федора, он неодобрительно покачал головой, надвинул брови и, воззрясь на него колючками глазок, строго изрек:

— Зазорен ты и кляузен, ‒ и уже с откровенной угрозой продолжил, ‒ Ты думаешь, что ты стоишь, гляди, чтоб ты не упал… Знаешь ли ты, богохульник, святотатец ты охальный, что за непотребные такие речи в Иране тебя бы попросту казнили?

Федор окинул присутствующих за столом таинственным взглядом, и драматическим шепотом пояснил:

— У них там есть смертная казнь по статье: «За несогласие с Богом»…

И он с чувством благочестивого негодования возвел вверх указывающий перст, едва не угодив им в глаз сгорбившегося рядом человека в женском плаще. От неожиданности тот подпрыгнул, громогласно свалив на пол стул, и стоял, горько подергивая губами, раздумывая, засмеяться ему или заплакать.

— Да знаю, слышал! — вместо того чтобы проникнуться сообщенным, отмахнулся от него ватник, — Забыл ты, что ли? Ведь мы вместе были: я, Хрусталев и ты, когда грелись на лекции в планетарии. Но прими во внимание и то, Федор, что у них, в Иране, приговаривают к смерти и по статье: «За недостойную жизнь на Земле», а разве достойно мы живем? Знаете, как расшифровывается аббревиатура ВКПБ? — обратился он к остальным.

— Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков, — после продолжительного молчания вяло отозвался человек в пальто, чтобы поддержать разговор.

— Ответ неправильный! — едко возразил человек в ватнике, — Теперь есть новое название: «Второе крепостное право большевиков»! Не так много времени прошло с тех пор, как отменили первое, все еще в жилах наших людей течет рабская кровь, с детства им в голову вдалбливают нормы жизни по свистку. И пока бо́льшая часть населения пропускается через доблестную Советскую армию и тюрьмы это скотство никогда не кончится. Там они куют себе рабов, чтобы всю последующую жизнь они послушно дрожали и боялись. Все продолжают жить, как и при Сталине по принципу: «Если сёдни не посодят, то завтра заберут». Каждый десятый у нас сидел, а кто не сидел, тот охранял.

— А кто не охранял, тот стучал… — в задумчивости присовокупил человек в плаще. Вдруг смутившись, обвел сидящих за столом настороженным взглядом, и убедившись, что на его реплику никто не обратил внимания, шмыгнул носом и отвернулся.

— И как долго, по твоему, это будет продолжаться? — спросил человек в пальто.

— Не знаю, может, и долго. Пока не накопится критическая масса тех, кто не сможет так жить дальше, тогда и треснет вся эта гидота, как чирей. И ни один бог нам в этом не поможет, — убежденно ответил человек в ватнике.

— Ты можешь соглашаться или не соглашаться, верить или не верить, это твое право. Как сказано, много званных, но мало избранных. Но вера наша единственное убежище от сетей антихриста, все теперь в его власти, — устало произнес Федор. — Были времена и похуже, но люди оставались людьми, — глубоко вздохнув, продолжил он. — И, забыть ли нам совесть, коли жизнь трудна? Хитрость, это ум глупых, но хитрость бессильна перед мудростью. Но есть нечто, стоящее и над человеческой мудростью, это нравственный закон внутри нас, он незыблем, как звезды, по которым моряки в океане находят свой путь к причалу.

— Вы все правы! — воскликнул пропойца в пальто. Он весь сделался исполненным какой-то нервной энергией, словно на него снизошел огонь озарения. — Все зависит от самих людей, а они пожирают друг друга, как пауки в банке, уничтожают других лишь за то, что они имеют свое собственное мнение, прикрывая свою подлость прекраснодушными лозунгами. Главная забота каждого поиметь своего ближнего и возрадоваться при этом, ибо, если ты не сделаешь этого, ближний поимеет тебя и возрадуется в свою очередь. Все, как всегда: либо ты, либо тебя. Потому что есть люди, которых с большим трудом можно отнести к данному виду, они лишь внешне напоминают людей. Их большинство, ‒ большинство, которое подавляет, их объединяет обезличенная бездушная тупость. Вон они, за окном, «гордость нашей страны», имя им — легион, они любят накапливаться на автобусных остановках, в продовольственных магазинах, в бесконечных очередях за всем на свете. Цель их жизни ‒ повторять себя в потомстве, они размножаются с методичностью насекомых, плодя себе подобных. И когда некоторым из них удается прорваться к власти, они норовят всех превратить в такую же серую немую массу. Они с гвоздями ровняют людей! Но мы, — не они! Каждый из нас является кем-то, не похожим на них, ни на других, прочих. Для них же, это острый нож и они берутся переделывать нас под свой шаблон, и мы ломаемся, ведь нам с ними не совладать. И оказываемся здесь, за этим столом. Это наша последняя остановка, пикник на обочине жизни.

— Да ни про то разговор! — с раздражением перебил его человек в ватнике, — Ну, устроил Федос нам халтуру, так мы же отпахали, две машины разгрузили даже не за полную литровку, а выслушивать за это его религиозные сказки незачем, никто в них не верит! У попов ризы до пят, а под ними гэбистское галифе. Если сам себя не спасешь, никакой бог тебе не поможет!

Федор порывисто встал, с шумом отодвинув стул, собрался уходить, и уж было ушел, потом передумал и решительно сел за стол. Основательно укрепился на стуле, удручено покачал головой, взял побольше воздуха, и с воодушевлением заговорил: