Еще до этого, я случайно узнал, что в пределах соседней армии нашего фронта, примерно в ста километрах от нас в медсанбате работает моя одногруппница Лёля. Она была родом из Одессы, специалист по уговариванию. Мне удалось с ней связаться по рации. Это было не просто. Лёля на самолете прилетела в штаб фронта, в подчинении которого находилась эта дивизия. Якобы по делам медсанбата, добилась аудиенции у командующего фронтом и в пятиминутной беседе убедила его сохранить жизнь лейтенанту. Вместо расстрела, трибунал приговорил его к штрафному батальону.

Лёля могла уговорить кого угодно. Никто не понимал, как это у нее получается, но без сомнения, у нее был такой дар, хотя она редко им пользовалась, наверно, знала, когда надо. Она обладала исключительным обаянием, вся светилась добротой. Она погибла совсем молодой при форсировании Вислы. Лежит где-то там, на берегу, в братской могиле, одна среди мужчин. Она их любила… Я это сделал потому, что пил вместе с ними в ту ночь. А Лёля сделала это для меня, знала, что зря бы я ее об этом не попросил. Не думай, что она готова была по первому зову мчаться очертя голову куда угодно. Понятие «дружба» можно толковать по-разному. Лёля знала, что есть дружба и умела ее ценить.

Через несколько недель я встретился с тем лейтенантом в штрафбате. Шло наступление, наши танкисты с налета взяли Пятихатки, важный узел железнодорожных и шоссейных коммуникаций. Немцы не ожидали такого натиска и отступили. Эта победа досталась нам легко. Танкисты на радостях перепились, они оказались в городе одни, пехота не поспевала за танками. Гитлер рассвирепел, его приказ был ультимативен: «Пятихатки отбить любой ценой». Немцы спешно сосредоточили контрударную группу. Подкрепление так и не подошло. Их всех там положили, сожгли в танках живьем. За поражение в районе Пятихаток Гитлер провел экзекуции над своим командным составом. Немцы подтянули необходимые резервы, быстро создавали сильную оборону, минировали подступы к переднему краю, ставили проволочные заграждения. Сдача второй раз Пятихаток многим из их командования стоила б не погон, а головы.

Требовался детально разработанный план штурма, для этого нужны были точные разведданные. Как обычно, в кратчайшие сроки. За провал наступления под Пятихатками покатились головы и наших командиров. В это время у многих солдат стала выявляться «форма двадцать» — педикулез, появилась угроза вспышки сыпного тифа. Я получил приказ: «с целью борьбы со вшивостью обработать личный состав мылом «К». Я его выполнил. После этого у большинства бойцов разведроты на коже появилась сыпь, у многих повысилась температура. Идти в разведку они не могли. Под угрозой срыва оказалась важная операция. Это расценили, как диверсию. Меня арестовали и отдали под трибунал. Разбирательство было недолгим, все было ясно. Меня приговорили к расстрелу и утром бы расстреляли, но из других частей стали приходить сообщения, что мыло «К» вызывает аллергию. Этот факт «учли»… ‒ расстрел мне заменили штрафбатом.

Сталин, назначив себя в сорок первом году Верховным Главнокомандующим Вооруженными Силами СССР, не владел методами оперативно-стратегического руководства войсками. Он управлял ими, как диктатор, каждая мелочь согласовывалась с ним. Наше командование беспрекословно выполняло его требование: немедленно развивать наступление в виде фронтально-лобовых ударов. Это сопровождалось большими потерями. Он тупо игнорировал предложения Жукова о проведении операций на отсечение и окружение группировок противника, тогда бы мы теряли несоизмеримо меньше людей. Там, где можно было взять высоту или даже плацдарм тактическим маневром, шли в лоб, гонимые нелепыми приказами сверху.

Большинство наших побед достались нам непростительно дорогой ценой. С потерями не считались, людей не щадили, за каждого убитого немца заплачено гибелью четырех наших бойцов. По сути, немцы были завалены трупами наших солдат. Но об этом как тогда, так и теперь не принято говорить. Победа списала все. В том числе и те, многие, напрасно загубленные жизни. Их не вернуть, но правду надо знать и помнить. Бесславно погибшие за Родину не простят нам забвения. Предать их забвению — все равно, что убить еще раз.

Второй раз брали Пятихатки с большими потерями, на штурм под кинжальный огонь пулеметов бросили штрафные батальоны. Там я и встретился с тем младшим, как и я, разжалованным лейтенантом. Мы оба были ранены в том бою. Ему досталось легкое ранение, судьба его берегла. Я узнал потом, что он раньше меня вернулся в строй в свою дивизию.

Отец посмотрел мне в глаза долгим, внимательным взглядом, от которого мне стало неудобно сидеть за столом. Рядом с ним я всегда ощущал себя в полной безопасности, но не сейчас. Глубокая вертикальная морщина прорезалась меж его бровей. Мне показалось, она добавила в его внешность нешуточную суровость. Показалось?..

— С тобой что-то происходит. Захочешь, скажешь. При любых обстоятельствах не теряй головы, побереги мать, — он поднялся из-за стола и ушел.

Глава 16

Я ждал той встречи, как порох огня!

Не выдержал и вернулся в Запорожье за день до окончания зимних каникул. Совсем недавно ненавистный Город стал мне роднее Итаки, куда я рвался как Одиссей. Дома сказал, что есть неотложные дела в институте, не уточнив, какие. Отец с матерью не стали расспрашивать, но я видел, как они огорчились. Чувство виновности измучило меня. Уезжать было тяжело, но и остаться дома еще хотя бы на день, я не мог. Мысли о ней не покидали меня по ночам и встречали по утрам, а спал ли я вообще? Неделя каникул растянулась в моем сознании в виде нескончаемо тягостного однообразного блуждания в полузабытьи. В разлуке все видится иначе. Теперь я во всем значении прочувствовал насколько Ли вошла в мою жизнь, она стала мне необходима, как вода, ‒ я не мог без нее жить. И она тосковала обо мне ничуть не меньше, я это чуял на расстоянии.

Я стоял в тамбуре вагона, уносящего меня в ночь. За окном вдали таяли последние огни Херсона, и у меня было предчувствие, что я покидаю любимый город навсегда. Почти всю ночь я простоял в тамбуре, слушая стук колес. Под утро из мглы, как видение возникло Запорожье, сотканное из дыма и блуждающих огней. Я спешил отвезти в общежитие сумку с запасом продуктов, но много времени потерял на поиски ключа от своей комнаты, его не оказалось на щите у вахтера. Ключ нашелся лишь после прихода коменданта, у него на столе. Когда клал в чемодан паспорт и половину своего месячного вспомоществования заметил, что вещи в нем лежат не так, как я складывал их перед отъездом. Но раздумывать над тем, кто посетил мой чемодан не было времени, я бросился на поиски Ли.

Я не собирался заходить к ней домой, а хотел встретить у подъезда, когда она будет выходить, но теперь уже было поздно. В это время Ли уже не могла быть дома, она всегда уходила до того как проснутся и примутся ее пилить старики родители. В «Париже» я ее не застал. Ее знакомый, как и она безработный, яйцеголовый интеллектуал сказал, что Ли уже отметилась, приняла чашку кофе и минут пятнадцать назад ушла. У меня тревожно сжалось сердце, не просто так я с ней разминулся, что-то неотвратимое, ощутимо мешало нам встретиться, видно слишком сильно я хотел ее увидеть.

Уже после обеда, впустую оббежав полгорода, я забрел в «Чебуречную». Ли нигде не было. С таким трудом выкроенный день, неумолимо двигался к ночи. Она знала, что я приеду завтра утром, мы условились встретиться в «Париже» после занятий во второй половине дня. Что мне делать сегодня, если я ее не встречу, я себе не представлял. Пламя нетерпения, сжигающее меня, стало чадить и гаснуть. Я решил перекусить и подождать, может мне повезет и она наведается сюда, а если нет? Обойду все «памятные» места в обратном порядке и обязательно ее найду. Все это было более чем неутешительно.

Усталости я не чувствовал, шел, как в семимильных сапогах, не чуя под собою ног, поглощенный мыслями о том, что скажу Ли при встрече, запоминая самое важное, как бы чего не забыть. Казалось, я не видел ее целую вечность, столько всего произошло за это время, обо всем и не упомнишь. В который уж раз я представлял себе нашу встречу и не мог без волнения думать о ней, и понемногу, она перестала доставлять мне ту радость, по которой я так тосковал. Чрезмерное ожидание убийственно действует на теплоту встреч. Глупо рассчитывать на то, что кто-то будет разделять твои чувства и настроение.