* * *
Воскресение.
По воскресеньям я дни напролет бродил по улицам и дождь, и толпы людей, увенчанные черными грибами зонтов, которые встречались на моем пути, не раздражали меня. Часто случалось, я не мог разминуться с кем-то из идущих навстречу независимо от пола. Я останавливался, дергаясь из стороны в сторону, пытаясь кого-то обойти, и они дергались тоже, но ничего у нас не получалось, поскольку я молниеносно зеркально повторял их телодвижения. Заканчивалась эта дрыгалка тем, что я со смехом обходил их по широкому радиусу. По Фрейду, такие внешние проявления свидетельствуют о желании и невозможности полового акта. Может, он и прав, черт его знает, у Фрейда все поступки замыкаются ниже пояса. Меня это не заботило, я и думать забыл о половом влечении. Конечно, оно было, куда бы ему деваться, но у меня оно зашкаливало за ноль. Я представлял себя Диогеном, который среди дня ходил с зажженным фонарем. «Ищу человека», ‒ говорил он. Диоген, как и я, искал человека среди ничтожеств, прикидывающихся людьми. Я шел и думал, думал и шел, искал ответы на свои вопросы, и не находил на них ответов. Когда же закончится эта маята и начнется настоящая жизнь? Скорей бы окончить институт, да заняться настоящим делом.
В одно из таких воскресений я решил пройти пешком по главной улице Запорожья: от конца проспекта Ленина, где у плотины Днепрогэса стоял идол вечно живого вождя, до его начала. Мой хадж затянулся на весь день. Это был по-летнему солнечный день, один из последних дней осени. Смертельно раненая природа последний раз в этом году обречено рванулась к жизни. Ожила и заиграла палитра осенних красок цветами грусти и увядания. Небо искрилось серебром паутины, деревья пламенели золотом живого огня. Город открылся мне весь, вышитый на солнечной канве. Красота осенней природы, одна она успокаивала меня. Вокруг торжествовала гармония, лишь вокруг снующие люди нарушали ее.
К вечеру, вдоволь наглотавшись выхлопных газов и заводских дымов, я пришел в старый город к началу Проспекта. Казалось бы, проспект, как проспект, от конца, до конца рукой подать, да видно длину его, как говорится, черт мерял. Пора отправляться обратно, домой, ‒ под крышу общежития. От одной мысли об этом я вздрогнул от отвращения. Улица, пересекающая Проспект, называлась Анголенко. Меня позабавило это африканское название в степях Украины. Люди иногда ищут что-то, не зная, что. То же самое, искал и я. Что-то потянуло меня, я свернул с Проспекта налево и пошел по этой улице вверх. Здесь, на углу улицы Анголенко перед входом на базар, я впервые увидел «Чебуречную». Это был высокий, дореволюционной постройки одноэтажный дом на подвале. Внизу, над самым тротуаром, чернели семь забитых досками прямоугольников, для надежности забранных толстыми железными прутьями. Там был подвал, его называли «подземный этаж»: запутанный лабиринт с множеством переходов, ниш и каменных мешков. С момента его закладки солнечный луч никогда не проникал в эти темные норы, ‒ нужная вещь, для всяческих дел…
Над подвалом возвышался надземный этаж со сводчатыми окнами в обрамлении лепных наличников с живописным рельефным убранством. Изъеденные временем щербатые пилястры, украшавшие фасад дома, венчали ионические капители. Под облупленной штукатуркой стен желтел ноздреватый, многое повидавший ракушечник. Шатровая крыша с высоким гребнем была крыта ржавым железом. Над всем этим возвышался строгий фронтон с единственным, как глаз циклопа, круглым окном. В его почерневшей от времени искусно сработанной раме настороженно поблескивали остатки разбитого стекла. При всей своей неухоженной старости, в этом доме было что-то величественное, хоть он был не так уж велик.
Три истертые ступени крыльца привели меня в большой зал, наполненный людьми. За голыми столами на трубчатых ножках и таких же стульях сидело множество посетителей. Кому не хватило мест за столами, пили стоя у прилавка, теснились вдоль стан. Высоко вверху в клубах табачного дыма тускло поблескивала облезшая позолота лепнины потолка. Когда глаза привыкли к тусклому освещению, я лучше рассмотрел это скопище людей, пестрых, как цветы в диком поле. Я попал в настоящую галерею уродов, передо мной открылся целый иконостас всевозможных отбросов общества, общества, с которым я не отождествлял себя.
Кого здесь только не было: нищие попрошайки, грязные пьянчуги и прочая рвань и мазура, отребье, отходы жизни. Цветастые шали цыганок вперемешку с лохмотьями оборванцев, черные картузы селян, хаки загулявших солдат и необъятных габаритов рыжая буфетчица в стеганой душегрейке поверх тельняшки, и еще десятки убогих, хромых калек, горбунов и безногих на колясках, костылях, палках и подпорках. Весь этот сброд пил и гомонил дурными голосами под дребезг катавшихся под столами порожних бутылок. В темных углах, издавая странные горловые звуки, копошились, размахивали руками и строили гримасы вообще какие-то подозрительные существа лишь отдаленно напоминающие человеческие особи. Настоящий лоскутный мир, дно, изнанка жизни! Изнанка — всегда ближе к телу.
У пивной стойки мычит что-то нечленораздельное пьяный, размазывая по лицу сопли, изрядно подкрашенные кровью. Наполовину оторванный воротник пиджака свисает с плеча. На него никто не обращает внимания. Все уже, кто больше, кто меньше под градусом, и каждый гнет свое, орет во все горло, не слушая соседа, матерясь и чокаясь кружками. Весь этот гомон перекрывают дикие вопли и взрывы безумного хохота, и вдруг, средь внезапно установившегося затишья, раздается заунывное пение, напоминающее собачий вой.
— Та-ак, слухать сюда! — зычно объявляет из-за стойки пьяная буфетчица. Вырезанный из ватмана кокошник, украшавший ее рыжие волосы, съехал набок. — Сегодня пива не разбавляла, значит буду недоливать! Шоб без претензий было тут у меня!
В ответ, с ближайшего стола ее весело обложили матом. Мое внимание привлек библейской внешности старик с седой бородой Николая Чудотворца в каком-то долгополом то ли сюртуке, то ли кафтане. На выцветшем зеленом сукне его диковинного наряда два ряда форменных медных пуговиц, каждая величиной с пятак. На шее у старика висит монисто из глиняных свистулек, больших и совсем крохотных, раскрашенных и лишь только обожженных. Опершись на костыли, он в двух руках держит по кружке пива, поочередно отпивая из каждой. Рядом за столом расположилась испитая парочка. Он, весь какой-то пыльный, без возраста, с собачьим выражением лица, от носа до макушки заросший серыми, похожими на шерсть волосами. Вне всяких сомнений, на днях освобожденный. Его глубоко сидящие пьяные глазки светились хитростью и бесстыжим нахальством. И она, вся какая-то блеклая, как моль, по локоть запустила руку в его расстегнутую ширинку.
— Дед! А-дед, продай пуговицу, — дергает Собаковидный за полу сюртука Чудотворца. Но старик невозмутимо пьет свое пиво, не обращая на него внимания.
— Слышь, ты! Михаил Архангел, продай пуговицу! Продай, а то даром оторву, — с открытой угрозой требует Собаковидный. Присмотревшись, я разглядел на выпуклых пуговицах двуглавых орлов. Должно быть, старик носит свой казенный сюртук еще со времен старого режима, в пику новому.
— Покупай, — густым басом неожиданно отозвался Чудотворец. На его груди из-под расстегнутого сюртука мелькнули четыре оранжево-черные ленточки солдатских Георгиевских крестов. Цвета огня и дыма, полный бант. — Давай, что она у тебя в штанах нашла или там, кроме вшивоты, ничего нет?
— Ты чё, дед, ващще… Нечаго брехать, есть! Гляди, дед, тащу, сичас вытащу, гляди! — истерически пищит Моль, и выхватив руку из ширинки Собаковидного, сунула под нос Чудотворцу кукиш.
Собаковидный весь аж зашелся смехом, ему ехидно подхихикивает Моль. И подберется же такая парочка, ‒ кастрюля с крышкой, как они находят друг друга? Старик не торопясь, в два приема осушил обе кружки и осторожно поставил их на стол. Неожиданно подбросив костыль вверх, поймал его за основание и вытянул им Моль поперек спины, и неуловимо резким тычком двинул подплечником под подбородок Собаковидного. Тот захрипел и, схватившись за горло, сполз со стула, а Чудотворец, подхватив под мышку оба костыля, совсем не хромая бодро пошел к выходу. Все произошло настолько быстро, что я усомнился, а был ли старик? Только два тела матерясь, корчатся на полу.
