Гулуев с интересом принялся разглядывать мою гноящуюся рану. Я был до безумия рад его вниманию к моей никак незаживающей ноге. Этот нездоровый интерес, был сродни любопытству, имеющему точное определение — свинячье. К хирургу я так и не рискнул обратиться, сразу видно, что это ножевое ранение. Из поликлиники сообщат в милицию, а те, в деканат, начнется расследование и хотя я ни в чем не виноват, придется оправдываться, давать объяснения, которым никто не будет верить.

— Зря ты с этой телкой связался. Видел тебя с ней в «Таврии». Скажи, зачем она тебе надо? Для тела или для души? Познакомишь? Ей понравится… — все это он вывалил, не меняя интонации, обдавая меня своим легендарным запахом едкого пота.

Первой моей реакцией было ударить, свернуть набок этот вездесущий нос! Но пока завязывал бинт, усомнился, не будет ли это проявлением слабости? В случае сомнения — воздержись. Я взял себя в руки и, понес.

— Странно, Гулуев, слышать от тебя про душу. Ведь у тебя есть только тело, что ниже пояса, что выше, а вместо души у тебя член. Таким уж ты получился — хромосомная аберрация, ошибка природы. Претензии могут быть только к ней, да к твоей матери.

— А причем тут моя мать? — не переставая глазеть на мою забинтованную ногу, флегматично спросил Гулуев. На нем была модная белая нейлоновая рубаха с пропотевшим в жирных пятнах воротником.

— То есть, как это причем? Ведь это она тебя родила или ты у ишака из-под хвоста выпал? Теперь твоя мать может тобой гордиться, что ты у нее такой уродился, с членом вместо души. А теперь, иди, дорогой оглы, а то ты меня смущаешь. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Невозмутимо пожав плечами, он не спеша вышел, а я остался один на один с собой и своими мыслями. Только завтра в пять, когда экзамен уже точно закончится, я встречусь с Ли. Я не видел ее уже три дня. Последняя наша встреча была лишена тепла. Перенесли на более раннюю дату сдачи дифференцированного зачета, и я торопился вернуться в общежитие, чтобы успеть к нему подготовиться. Она с такой грустью посмотрела мне в глаза, когда мы прощались. Дурак этот Гулуев, разбередил мне рану, надо что-то с ней делать. Неужели, придется лечить ее хирургическим путем?..

Эта ночь выдалась на редкость долгой.

Измученный неуверенностью и сомнениями, я лежал без сна. Ворочался с боку на бок, стараясь упорядочить наплыв мыслей и их фрагментов. Они размножались, как бактерии, очень быстро увеличивая неразбериху в моей голове. Иногда поутру ко мне приходят стихи, а эти, будь они! Незваные, приперлись сейчас. В них поэтика намека и иносказания, недосказанность и потаенность смысла, но меня не экзальтируют поэтические находки, мне ближе проза. Ни я один считаю, что предложения в стихах составлены неправильно, в их неправильности кроется какой-то подвох, и я гоню их прочь. Но они вновь и вновь возвращаются ко мне с упорством крота, роющего свой ход под землей. Неужели, до утра так и не удастся заснуть? Из ниоткуда ко мне в голову прокрались две отвратные мысли, пришли, понюхали и пошли себе прочь, как две крысы. Не из сна ли Сквозник-Дмухановского? Из сна или не из сна, но сна нет. И где его черти носят? Перечитать что ли ту, не до конца понятную мне главу в конце учебника? Нет, глаза от чтения устали, в них словно насыпали песку.

Я в комнате один, хоть ненадолго обрел личное пространство. Но этот факт меня мало радует. Безликая казарменная обстановка моего жилища опротивела мне до тошноты: железные койки в два ряда, одинаковые байковые одеяла. Одна отдушина ‒ окно, за ним через дорогу коробка физиологического корпуса. Но сейчас ночь, и мое окно в мир чернеет передо мной квадратной дырой. За дверью без конца топают, перемещаясь туда-сюда жильцы общежития. Стены комнаты такие тонкие, что создается впечатление, словно лежишь в коридоре. К тому же, хочется есть, но ничего съедобного у меня нет. Не заметил даже как слопал двести граммов вареной колбасы, которую оставил на утро. И корки хлеба не осталось. Итак, вопрос вопросов: что бы съесть?

— Хочешь есть? ‒ спросил я сам у себя.

— Да-да, хочу! ‒ с радостью отозвался я.

— Так выпей воды.

— Воды?..

— Так ты еще харчами перебирать будешь! — светской беседой увеселял я себя.

Живот тем временем, то подвывал от голода, то разыгрывал какую-то булькающую увертюру, интересно, что за нею последует?.. Лучше всего о еде не думать, потому что чего нет, того нет и не будет. Я вышел из комнаты и выпил из-под крана в бытовке две чашки воды. Хоть что-то, чем совсем ничего. Может, хоть теперь удастся заснуть. Скорей бы наступило завтра и этот экзамен. Впрочем, завтра уже наступило, второй час ночи, но коловращение жизни в общежитии не затихает. Возле туалета стоят человек пять студентов, курят. Мой однокурсник Кимнатный, без которого никогда ничего не обходится, травит очередной анекдот, остальные не устают смеяться. Больше остальных усердствует студент по фамилии Мацапура, уроженец города Марганец. В нем чувствовалось что-то, создающее беспорядок и хаос. Его любимым занятием было «вешать акробатов». Искусно харкнув на потолок туалета, Мацапура мог подолгу, с неиссякаемым интересом наблюдать как от малейшего сквозняка, свисая с потолка, раскачиваются длинные зеленые сопли.

Когда Кимнатный что-то говорит, он не в меру энергично жестикулирует, а когда ему кажется, что жестов мало, он дополняет свои слова гримасами. Если же ему предлагают, прекратить размахивать руками, он неизменно отвечает: «А вы свяжите мне руки, я и слова сказать не смогу». Он находится в постоянном движении, куда-то торопится, что-то куда-то несет или рассказывает, не зная, куда девать избыток энергии. От призыва в армию Кимнатный получил отсрочку. На медицинской комиссии в военкомате своими обескураживающими ответами он поставил в тупик многоопытных специалистов. На каверзный вопрос, чем автомобиль отличается от помидора, Кимнатный долго не раздумывая, уверенно ответил: «Помидор красный, а у автомобиля — двери». Ему дали отсрочку на год, чтобы он выучил алфавит. Вместо этого, по справке, что он выходец из семьи колхозников, его приняли в институт.

Но всеобщую известность он стяжал не этим, таких, как Кимнатный, на нашем курсе было немало. А прославился он своей поговоркой из ненормативной лексики: «Ну что теперь, усраться?..» Кимнатный настолько к ней привык, что иногда выдавал ее непроизвольно, как автомат. В очередной раз не получив зачет по английскому языку, для приличия потупив голову, якобы стыдясь, он изображал, что с огорчением выслушивает сетования заведующего кафедрой. На самом же деле он разглядывал образцы настенной живописи на столе — рисунки и поясняющие надписи к ним.

— Судя по уровню вашей подготовки, вам Кимнатный, не осилить программу по английскому языку за первый семестр. Как это ни прискорбно, но я не могу поставить вам зачет. Я даже не уверен, сможете ли вы с вашим запасом знаний, далее продолжать учебу в нашем институте. Что вы об этом думаете?

Кимнатный в присутствии двух десятков пересдающих зачет студентов автоматически ответил ему своей любимой присказкой, обомлел от нечаянной дерзости, совсем соскучился и тут же получил зачет.

— Я допускаю, что увлекшись, несколько преувеличил значение своего предмета. Все относительно, за исключением вечных абсолютов, а их не так уж и много, — изящно вышел из щекотливой ситуации профессор. — В этой связи я и ставлю вам зачет. Авансом. С условием, что вы серьезно возьметесь за изучение языка Шекспира и будете сдержаннее делится с окружающими своими сокровенными мыслями…

Заведующий кафедрой иностранных языков был настоящий аристократ духа, блистательно эрудированный, он в совершенстве владел несколькими европейскими языками, наизусть цитировал Хайяма и Уайльда, был лично знаком с Жоржи Амаду и Франсуазой Саган. Его великодушный жест вошел в анналы нашей alma mater³⁹, а Кимнатный, к всеобщему удивлению, увлекся английским и теперь не расставался с самоучителем английского языка.