Ее безыскусная прямота разила наповал. Мне нечего было возразить.

— Бо наш народ, это жители крайней хаты: моя хата с краю, ничего не знаю. Их самих уже до печенок не достал весь этот тухляк, но они и слова против не скажут, а будут только выглядывать из-за угла и с радостью потирать руки, когда в борьбе за их права ты будешь получать по шапке. Да не про то разговор, не удастся им заставить меня терпеть всю эту хрень, обойдусь без работы. Самой мне ничего не надо, перебьюсь как-нибудь, но у меня сердце болит видеть весь этот глум.

Не только Ли, но и многие из тех, кого я знал, отказывались от принудительной работы за нищенскую зарплату, предпочитая вместо нее в открытую вести нищенский образ жизни. Ли была самой воинственной из них, она бы жизни не пожалела отстаивая то, что она называла «своим жизненным пространством».

‒ Нам с детства вдалбливали, что мы все равны, но мы всего лишь внешне похожи друг на друга. Каждый человек имеет право не подражать дуракам и не шагать в ногу с толпой, право быть самим собой. Жизнь не должна быть убогим тупым прозябанием, каким она стала для всех. Я рождена для наслаждения трудом, любовью, искусством, в этом предназначение человека. Я, и все мы, живем для этого, а не для того к чему нас призывают, а на самом деле, понуждают эти паразиты!

Глаза ее грозно сверкнули из-под нахмуренных бровей. Аж мороз по коже пробежал.

— Иногда я думаю, правильно ли я поступаю или я должна, как остальные, стать соучастницей, как все это поголовье, притворяться, делать вид, что играю в их игры. И знаешь что? Я всегда прихожу к одному выводу: я права, моя правда! — она перевела дыхание, помолчала, и уже почти спокойно закончила.

— Короче, хотел этот жирножопый меня задержать. Бегали мы с ним вокруг стола, как два полудурка… Серьезные такие и злые, вспомнить смешно. Я все-таки вырвалась и убежала. Андрюша, что мне теперь будет?

Она с трогательной надеждой подняла на меня огромные, страдающие глаза и так доверчиво потянулась ко мне, что у меня дыхание перехватило. «Где голы короли, опасны дети, глядят на нас с земли, а мы в ответе…» Как же мне ей помочь, такой самостоятельной и уверенной в себе, и такой беззащитной?

— Все обойдется, ‒ поспешно сказал я с бо́льшей уверенностью, чем был уверен на самом деле. Она это почувствовала, ‒ Правильно сделала, что высказала ему все прямо в глаза, пусть знает, что ты его не боишься. Не стоит огорчаться. Этот мент, лишь человекоорудие в лапах жирных котов. Сказала, и не о чем не жалей, и ничего не бойся.

‒ Тыц-пиздыц! Ты охуел или опизденел?! Или все сразу? Не боюсь я ничего, тем более их наказаний, — с досадой перебила меня Ли, — Не в том дело, ведь ты же понятия не имеешь, до чего унизителен будет весь этот фарс, это их подлейшее судопроизводство. Следователи, со всеми их нравоучениями, суд, где все будут против тебя, если б ты знал, насколько гнусны их потуги залезть к тебе в душу!

Непрошеные слезы сверкали в ее глазах. Одна из них, то ли капля дождя, сбежала по щеке. Молчанье затянулось. Мне хотелось ее утешить, я пытался найти подходящие слова, но быстро понял, что никаких слов тут найти нельзя. Я так и не решился сказать ей хоть что-то. Иногда слова, не более чем пустой звук, хоть они и правильны, но воспринимаются не на той волне. А, как ей помочь, я не знал. Ее нельзя заключить в устоявшиеся общественные рамки. Есть птицы, которые не могут жить в клетке, слишком яркое у них оперение. Ли не вписывалась в окружающее нас общество. Нелепые законы и противоречия составляли в нем суть бытия. Коммунистический режим асфальтовым катком утюжил головы людей, уничтожая личность, он делал всех одинаковыми. А ведь непохожесть, стимулирует человека к совершенству, тогда как одинаковость вызывает духовную немоту.

Она открыла сумочку, долго в ней рылась, пока не нашла измятый носовой платок, вытерла слезы и громко высморкалась. Затем отыскала губную помаду, вздохнула долгим горестным вздохом, подумала и размашисто написала ею на витрине универмага: «Вокруг — одни менты!»

Ночь, холод и дождь, да щемящее чувство бездомности в этом враждебном мире, где нет места радости. Как остановить этот дождь? Я бы все за это отдал. Дождь, послушай, остановись, хоть ненадолго! Но он не слышит, не хочет слышать, и нет у меня тех сил, чтобы его остановить. Нет, в таком состоянии я ее не отпущу.

— Погода шепчет: «Займи и выпей»… — невесело шутит Ли. Ее слегка отпустило.

— Как относительно того, чтобы выпить теперь и сейчас? — поддерживаю ее пропозицию я.

Переглянувшись, мы рванули с низкого старта и, лавируя меж капель дождя, влетели в ближайший ресторан «Березка».

В большом гулком зале ни души.

Вечер только начинается, а может, здесь всегда так? Не знаю, я здесь впервые, Ли ‒ тоже. Впечатляют непропорционально высокие потолки. Хотя бы они работали, а не выдумали себе какой-нибудь «переучет». На выкрашенных зеленой краской стенах, чья-то неумелая рука изобразила хиреющие стволы березок. За окнами темно и мокро, лишь когда мимо проезжает одинокая машина видна седая кулиса дождя. Мы пили холодный портвейн, и закуски здесь тоже были только холодные. Выбирать не из чего: заливная говядина, салат из капусты и мороженое. Ах, да! ‒ еще хлеб… Мы заказали все сразу, разумеется, без мороженого, от одного упоминания о нем становилось холоднее. Вымотанная за день пожилая официантка нам тут же все принесла, без малейшего «межблюдного» ресторанного томления. Одно название «ресторан», а на самом деле обычное кафе, специализирующееся на комплексных обедах, остатками из которых, а может и объедками, мы закусывали. Но уходить под дождь, в поисках чего-то лучшего, не было никакого желания.

От холода с трудом цедятся слова, и, несмотря на все волевые усилия, зубы периодически отбивают азбуку господина Морзе. Но марочный портвейн был на редкость хорош, он возымел действие, приятное тепло разлилось внутри, время сдвинулось, мы понемногу согрелись, и нам стало лучше, чем есть, ‒ на много лучше. А, как же дождь?.. Погода в нас самих, а дождь, ‒ он просто идет, и пусть себе идет. Вот и новые посетители. За соседний стол сели двое мужчин. Первый, лет тридцати-тридцати пяти, атлетического телосложения, без малейших признаков шеи, настоящая головогрудь, с мощными длинными руками. Второй, помоложе, щуплый, как подросток, пронырливый и подвижный до вертлявости. Одного из них, Ли узнала.

— Этого бецмана, который похож на мавпу¹⁹, я знаю, он шпилевой²⁰. В прошлом году в кафе «Уют» я видела, как он у одного своего друга газеткой выколачивал проигрыш. Правда, в газету был завернут ломик… Но это так, малозначительная деталь, — весело сообщила Ли.

Это действительно были картежники. Они громко обсуждали очередную игру, последними словами понося приезжего тюльпана²¹, которого они выбили из шкуры²². Один из них, обезьяноподобный, с физиономией брутального хама, выпив подряд два фужера водки, оглядел пустой зал, недовольно скривился и тяжелым взглядом уставился на своего непоседливого приятеля. Тот, был козырь той же масти, но помельче. Он с нарочитой театральностью закатил вверх глаза с ярко белеющими белками и, скрестив пред собой руки, затарахтел, как шестиствольный пулемет.

— Макс, на сегодня — все! Ну, сколько можно? Все, без никаких дел, ни боже мой! Все, Макака, я сказал, все, значит все! Все, иду курить и звонить, в клозет, все! — он вскочил и чуть ли не бегом припустился вон из зала.

Макс никак не мог угомониться, все ерзал на месте, беспокойно озираясь, вертел головой, словно кого-то искал в пустом зале и не мог отыскать, досадуя на это. Будто впервые нас увидев, он несказанно обрадовался и придвинул свой стул к нашему столу.

— Я, конечно, извиняюсь, но сегодня тут, как на поминках… — с натужной веселостью начал он, внимательно изучая меня круглыми глазами под нависшими надбровными дугами. — Не с кем даже поговорить. И погода не климатит… Не желаешь в картишки перекинуться? Будет немного веселее, ‒ закруглил он, прейдя в восторг от своей пропозиции.