– Воистину, сын мой. Кстати, не распорядишься ли насчет помощника? Рюдигер меня, сам видишь, обогнал, как только ему не стыдно… – Священник перекрестился.

– Отче! До помощников ли сейчас, в самом деле? Да и случая воспользоваться им не будет…

– До помощников, – взгляд отца Петара построжел. – Ныне и присно. Что же касается случая – то на все Господня воля!

– Да свершится воля Его. Тогда…

Они были уже совсем близко к «пастве». Матиас, в отсутствие всех рыцарей остававшийся за старшего, тронул каблуками коня и выехал навстречу, как видно, готовясь отрапортовать, что все тверды духом и готовы выполнить приказ.

– Тогда… – вдруг решился Лютгер, – да будет вам в помощь мой сержант, отче!

Он сказал это громко, чтобы Матиас услышал. И отвернулся, не желая увидеть его взгляд.

Ничего. Так и до`лжно. В предстоящем бою Матиасу лучше не быть рядом с ним. Тот наверняка станет думать о защите и подмоге своему рыцарю больше, чем о самом сражении, иначе невозможно… а сегодня это не ко времени. Ибо в месте смерти – сражайся.

– Господу известно, чего стоила тебе эта жертва, сын мой… – священник посмотрел на рыцаря просто и строго. И перевел взгляд на сержанта. – Сойди с коня, сын мой. Тебя я исповедую лично.

И сам тоже спешился.

Исповедь оказалась быстрой. Лютгер едва успел выстроить поредевшие копья в том порядке, как они прямо сейчас в бой пойдут, когда отец Петар появился перед строем – уже верхом, в кольчужном капюшоне, но все еще без шлема. Воздел руку двуперстно:

– Passio Domini nostri Jesu Christi, merita Beatae Mariae Virginis …[6]

Орденские братья, уже безгрешные, стояли рядом со своими людьми, склонив головы и держа тяжелые шлемы перед собой.

– Et omnium sanctorum, quidquid boni feceris…

Сержант Матиас, тоже безгрешный, верхом следовал за священником вдоль рядов. Искал ли он взглядом своего рыцаря, было не понять.

– Amen! – завершил отец Петар. И нахлобучил шлем на голову. Матиас сперва помог ему застегнуть пряжку, затем сам шлемом покрылся. У них у обоих были шлемы глухие, без забрал, с узкими прорезями в наличниках.

Лютгер свой подшлемный ремень застегнул собственноручно. Ему потянулись было помочь сразу двое полубратьев, но он отстранил их.

У него-то шлем был снабжен забралом, однако поднимать его было не время, так что мир Лютгера тоже сразу сузился до просвета глазной прорези.

Место в строю, пустующее без Матиаса, ныло, как загноившаяся рана.

У всех бывают чудачества. Отец Петар, например, считал, что духовному лицу не подобает проливать кровь – даже в бою и даже если это кровь неверных. Поэтому меч он не носил. И никакие доводы на него не действовали: ни то, что братья-рыцари тоже по сути своей клирики, ни рассказы о подвигах Эльсана [7]. За упоминание Эльсана он вообще мог епитимью наложить.

Но сказать, что он не носил оружия вовсе, было бы ошибкой: для орденского священника это уж слишком большая роскошь. А палица – она, конечно, кровь обычно не проливает, особенно при ударе по кольчуге… Если же человек после этого не встанет, то такова уж его судьба. После ударов отца Петара вообще-то вставали редко.

Но в бою всякое случается, и иногда доводится «благословить» врага по шлему. От такого, понятно, иной раз кровь из носа и ушей хлынет, а порой даже глаз на щеку вывалится, что тоже без крови не бывает.

В таких случаях отец Петар очень огорчался, называл себя великим грешником. После сражения, бывало, порывался читать молитвы за загубленные души, даже если души эти принадлежали неверным. А это уже подлинный грех, да и просто ересь.

Немного утешало его сравнение последствий такого удара со взмахом аспергиллума, кропила для святой воды. От него точно брызги летят. Значит, можно считать: неверный в последний миг своей жизни получает-таки шанс принять крещение, раз уж все другие случаи он отверг. И это никакая не ересь…

Была и другая проблема. Все-таки, как ни крути, палица – оружие не на все случаи смерти. Кто бы иначе тогда мечи ковал? Иной раз враг, получив удар, пошатнется, упадет лицом на шею своего коня, но потом, глядишь, и в себя придет. Не через дни – через мгновения. Как раз когда ты к нему спиной окажешься.

Для подстраховки от такого был у священника помощник – Рюдигер, боевой кнехт. Огромный, свиреповидный, в совершенстве владевший искусством дорубать и докалывать. Своему пастырю он был верен беззаветно, спину его прикрывал в каждом бою… вот и сегодня прикрыл, а свою грудь от трех бронебойных стрел, пущенных почти в упор, уберечь не смог.

Отец Петар, с ревом развернувшись, сумел воздать должное одному из убийц; второму в сумятице ближней рубки отдал долг кто-то другой; третий же ускользнул.

На самом деле секачу, когда он бросается в атаку, не дано полностью превратиться в клыкастое рыло. Это у него получается только в обороне, когда он вжимается задом в чащобу, в камышовый залом.

А когда вепрь атакует врага – его тело открыто. Тугое, щетинистое, крепкое на рану. Но все же уязвимое. Особенно когда враг – не барс, а многотелая свора кровожаждущих псов, за которыми маячат охотники, держа разящую сталь наготове, но избегая подступаться, пока собаки не сделают свою работу.

Страшный натиск с таранными копьями наперевес мог бы опрокинуть любой встречный удар, но нет сейчас в копьях-отрядах ни одного копья-оружия, сослужили они службу в первые сутки, изломаны во вражеских телах или брошены во время ночного бегства. Да и не сходятся адские воины с орденскими братьями грудь с грудью, сила на силу. Слаженно вертятся на своих злых конях, заходят с разных сторон языками пламени.

Все это ведомо по битвам с сарацинами, и от такой отравы есть противоядие. Но тут иная слаженность, и даже сила иная.

Горят огни клинков, грохочут о железо булавы и кистени. Дождем льются лучные стрелы. Редко, но весомо огрызаются в ответ конные арбалетчики.

Слева летит аркан, падает на плечи, но Лютгер, пришпорив Вервольфа, сокращает дистанцию, не давая затянуть петлю. Тартарин разворачивает своего скакуна. В открытом поле он успел бы, однако они в тесной круговерти схватки, на земле бьются и страшно кричат поверженные кони – и легкому всаднику не суждено уйти от тяжелого. Срубив врага одним ударом, рыцарь сбрасывает с себя волосяную смерть.

Несколько раз стрелы бьют в Лютгера, отскакивают от шлема, пронзают верхнюю кольчугу и вязнут в нижней. Вспышка боли отозвалась в ноге: кольчужный чулок однослоен, и стрела дорвалась до мяса. Ничего.

Сбоку наскакивает еще один всадник. Щит давно расколот и брошен, Лютгер принимает сабельный удар на левую руку – она враз онемела, потому что кольчатый рукав однослоен тоже, но от ответного удара тартарин пошатнулся.

Вервольф насел на степную лошадку грудью, сотряс ее, опрокинул. Его боевая попона истыкана стрелами, но лишь вокруг трех-четырех из них расплываются бурые пятна – а рыцарский конь на рану крепче любого вепря.

Пыль. Мелькание, мельтешение. Солнце коснулось расщелины между вершинами, багряный свет тускнеет – и нет у предводителя возможности следить за полем боя сквозь смотровую щель. Лютгер поднимает забрало.