Лютгер с трудом заставил себя убрать руку с древка сулицы.

Вечером добытых зайцев испекут на золе, но это лакомство, услада, а не спасение от голода. Припасов у них с собой вдосталь: рядом со всадниками семенят крепконогие мулы под вьюками.

Очень далеко, в соседней долине, поднималась к небу тонкая струйка кострового дыма. Там, возможно, пастухи остановились, но даже если кто иной – оттуда не уследить за этой долиной. Пока мы костры тут жечь не начнем, во всяком случае. А мы до ночи не начнем.

Почти так же далеко открывается солончак, бесплодная земля. Там, на краю зрения, медленный, растянутый хвост едкой пыли. Должно быть, торговый караван путь торит: конные предпочли бы обойти, но нагруженному верблюду это бо`льшая тягость, чем соленой пылью дышать. Этим тоже, кроме них самих, никто не нужен. Скорее они сами нас стали бы опасаться, окажись поближе.

– Брисмилла рахмон… – чуть слышно донеслось снизу.

Все верно: солнце еще оставалось белым, но уже показывало, что вот-вот начнет багроветь, склоняясь к закату. Еще по длине тени срок отмеряют. Лютгеру тут, на склоне, не разобраться, для него любая тень вытянется длинно – но остальные-то движутся внизу, по ровному. Значит, вычислили, что настал урочный час магометанской молитвы.

Лишь в такие минуты и можно заметить, что их отряд не един. Так-то все в тюрбанах поверх голов и шлемов, в бурнусах, арбалет или рыцарское копье тоже ни у кого не мелькнет.

Туранцы молились, обратившись лицами туда, где, по их соображению, должна была быть Мекка. Старому предводителю расстелили особый коврик, остальные стали на молитву попроще. Опустившись на колени, били челом по своему всеобщему обычаю. Поджидай их тут неприятельское войско или разбойничья засада – враги точно так же прервали бы свои приготовления, чтоб молитву вознести, и лишь потом к убийственным планам вернулись бы.

Тевтонцы в такие минуты собирались отдельно, встав тесно друг к другу: брат-рыцарь, простой полубрат, кнехт – это сейчас перестало быть важным. По негласному уговору, тоже молились, стремясь истинной молитвой перешибить лжевоззвания магометан.

– Кульху Аль-лаху рахат…

Послеобеденный намаз – из самых длинных. С четырьмя коленопреклонениями. Каждый, кто провел в Святой земле много лет, знает: по мнению магометан, эта молитва важнейшая из пяти обязательных; кто совершает ее, подобен проведшему в поклонении половину ночи, а потому не войдет в ад.

Жалко их: ведь как раз туда все и отправятся, слепцы. А ведь среди них есть поистине достойные люди – тот же Гюндуз-оглы каков!

Но уже давно ясно, что не убедить их перейти на тропу, ведущую к раю. Даже мечом. Это только в песнях благородный эмир охотно принимает таинство крещения…

Придется терпеть. В бою против воинов ада воистину и с неверными плечом к плечу встанешь!

В первые дни особенно тяжко было, это и вправду вериги неудобоносимые. Лютгер поэтому старался своих подальше увести. Еще не хватало, чтобы две части отряда вдруг бросились рубить друг друга. Но привычка все смиряет.

Труднее всего приходилось Бруно. Однако и он все же умел заставить себя помнить, что свершает подвиг терпения во имя Ордена.

Сейчас Лютгер сам оказался всех дальше. Наскоро пробормотал слова молитвы, даже не спешиваясь.

– О-ми-ин!..

Достойно удивления то, насколько похоже завершается молитва у правоверных и у неверных.

Лютгер пожал плечами, еще раз огляделся – и направил коня вниз.

Травы еще сочны, но влага уже начинает уходить из них. Многие источники в эти месяцы скудеют, а слабейшие так и вовсе замыкают уста.

Этот родник был бодр, журчал свежей водой. Величайшее сокровище.

Расставили часовых. Коней, напоив, стреножили, отпустили пастись. Развели три костра, все в укромном месте: больше чем с двадцати шагов не увидишь, а дым, хотя к ночному небу он поднимается столь же исправно, как к дневному, во тьме не виден.

Лютгеру, как обычно, выпало сидеть у того же костра, что и Гюндуз-оглы. Это было неизбежно, иначе получалось бы, что у отряда не двое предводителей, а один, и тевтонцы – его свита. Так нельзя… даже если, пожалуй, так и есть.

Он мог настоять, чтобы Бруно оставался с ним, и на сей раз предводитель туранцев не сказал бы, что, мол, «у костра воинов мясо сочнее». Но для Бруно это была бы мука мученическая. К тому же действительно одному из братьев-рыцарей надлежит пребывать со своими людьми.

Молодой воин, тот, что даже днем теребил струны, обычно тоже бывал зван к предводительскому костру – особенно когда он сочинял новую песню. Сейчас как раз был такой случай. Парень что-то пел почти по-девичьи нежным голосом, сам себе аккомпанируя на эль-уде.

– Эмре вспоминает о той, которая была ему обещана, когда мы вернемся из похода, – пояснил Гюндуз-оглы: слова песни были тюркскими. – Его сердце всегда с ней, он закрывает глаза и забывает о разлуке, зато вспоминает о днях, которые они провели вместе… Жалуется на беды, разлучившие их, – то есть на злосчастную судьбу, которая обрекла его сопровождать меня, своего бея… Так, ийыгыт?

Последнее слово, Лютгер уже знал, означает «воин-удалец». Знать-то знал, а вот произнести не сумел бы: оказалось слишком чуждым его гортани. По-сельджукски оно звучало как «джигит» и делалось в результате несколько более произносимым.

– Не так, Эртургул-бей, – вспыхнув, дерзко ответил юный Эмре.

А вот этого Лютгер как раз и не знал…

Доселе имя предводителя подчеркнуто нигде не называлось. Рыцарю оно, правда, говорило не больше, чем Гюндуз, давно известное имя отца. Но надо запомнить…

«Эмре», Бруно объяснил ранее, было не именем, а прозванием: слово это обозначало песнопевца, менестреля, можно сказать. Миннезингера.

Впрочем, как раз это не важно. Гораздо важнее мгновенно сгустившееся облачко мрака, окутавшее троих из тех, кто сидел у костра: самого Гюндуз-оглы, лекаря и воина-слугу. Паузы молчания как раз не было, облако это, наоборот, разразилось кратким дождиком насмешливых фраз, улыбок и жестов, на которые Эмре отреагировал задорно и обидчиво – судя по всему, песнопевец пользовался особыми привилегиями. Сам он ничего не понял и не заметил; двое обычных воинов, званых в этот вечер к костру предводителя, заминки не обнаружили тоже.

Лютгеру, разумеется, тем паче ничего замечать не следовало. Он с улыбкой потянулся к инструменту Эмре – тот вскочил чуть ли не испуганно, прижимая к груди эль-уд, как кормилица прижимает младенца. Это вызвало новый шквал насмешек. Рыцарь краем глаза наблюдал за тем, кого уже начал мысленно называть Эртургулом: прикажет ли отдать? Нет, не приказал, смеялся вместе со всеми, подшучивал.

Эмре, отступив на шаг, запел, теперь уже на арабском:

Смолкли насмешки. Все внимали горестной истории Ширин, которой на самом деле не судьба соединиться с Фархадом – вот только еще неведомо это ни луноликой деве, ни крутоплечему дробителю скал, сокрушителю гор.

Горделиво выпрямился, раздул ноздри, со скрытым презрением глянул на Лютгера – но тот продолжал протягивать руку. Со стороны сидящих у костра вновь прозвучали смешки. Еще немного помедлив в надежде, что как-нибудь обойдется («потерпи, Ширин, и Аллах поможет!»), песнопевец, злобно сверкнув глазами, все же вручил инструмент нежданному сопернику.